Мудзю Итиэн

Зерцало жён

Введение, перевод со старояпонского и комментарий Н.Н. Трубниковой

Эпоха Камакура (1192–1333) в истории религий Японии — это пора обновления старых школ и становления новых радикальных движений, таких как амидаизм Синрана и дзэн Догэна. После междоусобной войны конца XII в., разрушительной в том числе и для буддийских храмов, и для святилищ богов ками, монахи и жрецы впервые записывают многие свои наставления, прежде бытовавшие только изустно, — чтобы на будущее уберечь их от уничтожения. Во времена смуты и позже, при первом сёгунате, государев двор уже не посылает государственным святилищам и храмам столь щедрых подношений, как прежде, и далеко не всегда может защитить их права. Задача найти поддержку у новых воинских властей в камакурской Ставке и у широкого круга прихожан-мирян становится насущной для всех наставников: передают ли они старинные учения или новые, рассуждают ли о Законе Будды или о воле богов.

Поэтому среди памятников камакурской словесности важнейшее место занимают проповеднические сочинения на японском языке (а не на учёном китайском, камбун). Это стихотворения васан Синрана и Иппэна, трактаты Догэна, послания Нитирэна, сборники наставлений Мёэ и других учителей. Проповеди ставят различные задачи, охватывают буддийское учение во всём его разнообразии или доказывают превосходство какого-то одного его извода — исключительного почитания будды Амиды и Чистой земли, как у амидаистов, безраздельной преданности «Лотосовой сутре», как у Нитирэна, или «прямой передачи сердца Будды», как у сторонников дзэн. Проповедники могут обращаться ко всем людям, или же к определённой группе верующих, или к отдельному ученику.

К литературе проповедей относятся также собрания поучительных рассказов сэцува, где обсуждаются учения Будды, Конфуция и Лао-цзы, вещания богов, изречения старинных поэтов и мудрецов. Все они не просто пересказываются, но и поясняются примерами из повседневной жизни: индийской, китайской или японской. Для истории религий такие рассказы особенно интересны тем, что дают картину разных учений в их живом бытовании.

Монах Мудзю Итиэн 無住一円 (1226–1312) знаменит прежде всего как составитель одного из сборников сэцува — «Собрания песка и камней» (沙石集, «Сясэкисю:»[1], 1279–1283 гг.). По рождению Мудзю принадлежал к тому кругу знатных камакурских воинов[2], в котором получила поддержку проповедь дзэн, и сам он, хотя и принял монашество в самой влиятельной из старых школ, Тэндай, но учился также и у Энни Бэннэна, одного из основателей школы Риндзай-Дзэн. Сочинения Мудзю часто относят к дзэнской словесности, и в самом деле, в них можно увидеть многие её черты: умение мыслить парадоксами, по-доброму шутить над самым грустным, видеть относительность самых, казалось бы, незыблемых истин. Однако и почитанию будды Амиды, и буддийским «тайным» наставлениям о смысле обрядов, и учению Тэндай о том, что просветления достигнут все существа, и рассуждениям о монашеских заповедях в «Собрании песка и камней» отведено немало места. Мудзю, как, пожалуй, никто другой из камакурских авторов, подчёркивает, насколько важно сохранять многообразие учений: Будда намеренно давал разные наставления разным людям, и коль скоро заблуждения и страсти у людей различны, то единого пути к освобождению, подходящего для всех людей, нет и не может быть. См.: [Мудзю Итиэн 2013].

Одна из особенностей «Собрания песка и камней» — в том, что доля рассуждений составителя здесь больше, чем в других сборниках поучительных рассказов. У Мудзю Итиэна есть и другие сочинения, в том числе — небольшая книга под заглавием «Цума-кагами» (1300 г.). По жанру это «проповедь, записанная азбукой», кана хо:го, с несколькими вставными рассказами сэцува. Традиции проповедей разных школ Мудзю изучил хорошо. В молодости он много странствовал по разным храмам и святилищам, а позже служил настоятелем в храме Тёбодзи[3] близ станции Мия на дороге Токайдо, связывавшей столичный город Киото и Камакуру; по этой дороге путешествовали многие монахи, и нередко их приглашали выступить с наставлениями в Тёбодзи. В «Собрании песка и камней» рассказы о проповедниках занимают целый свиток[4]. Скорее всего, Мудзю и сам проповедовал — для своих постоянных прихожан и для путников, которые останавливались на станции.

Известно, что среди слушателей Мудзю были женщины, мирянки и «монахини в миру», в том числе жёны воинов из семьи Ямада, самой влиятельной в окрестностях Мия (сам Тёбодзи, «храм Материнского долголетия», был основан в честь одной из женщин этого семейства). Однако, хотя заглавие «Цума-кагами» буквально значит «Зерцало жён» (даже не просто «женщин», а «мужних жён»), Мудзю здесь рассуждает далеко не только и не столько о женщинах. К кому же он обращается в этой книге?

В японской словесности слово «зерцало» в заглавиях сочинений к концу XIII в. уже было прочно связано с одним из жанров: с большими повествованиями об истории Японии, которые пришли на смену государственным летописям, когда в X в. летописная традиция сошла на нет. Традиция исторических кагами началась с «Великого зерцала» (大鏡, «Оокагами», XI в.)[5], а в эпоху Камакура её продолжали несколько сочинений, в том числе «Зерцало Восточных земель» (吾妻鏡 или 東鑑, «Адзума-кагами»), где изложены предыстория и история камакурского сёгуната с 1180 по 1266 г. Одни «зерцала» ближе к художественному изложению, другие к простой хронике, в них могут быть указаны повествователи (таковы старцы, вспоминающие славное прошлое в «Великом зерцале») или нет. Но для всех них важна общая установка: рассказ о прошлом — это зеркало, где люди могут и должны увидеть самих себя, череда примеров, на которых следует учиться.

В одном из вариантов заглавие «Адзума-кагами» пишется почти так же, как «Цума-кагами», с разницей в один знак. По преданию, происхождение слова Адзума, «Восточные земли», восходит к глубокой древности: когда богатырь Ямато-такэру отправлялся замирять племена востока, он, подойдя к рубежу, вспомнил о доме и воскликнул «О, моя супруга!» (А-дзума). Станция Мия построена недалеко от старинного святилища Ацута, где почитали этого богатыря; не только в святилище, но и в храме Тёбодзи предания о походе Ямато-такэру, видимо, вспоминали и в XIII в. Роберт Моррелл, переводчик «Цума-кагами» на английский язык, предполагает, что для Мудзю важна была перекличка Цума–Адзума [Моррелл 1980, 48]. Как для воинов камакурской Ставки хроника «Адзума-кагами» призвана была стать одной из главных в их самосознании (кому мы служим, каковы наши цели, долг и права), так и читателям Мудзю книга «Цума-кагами» должна была помочь в поисках ответов на вопросы: кто мы такие и как живём? Задачи «Зерцала жён» гораздо скромнее, чем у составителей «Зерцала Восточных земель», так что заглавие «Цума-кагами», если оно отсылает к «Адзума-кагами», можно считать примером дзэнской иронии Мудзю.

В китайском буддийском каноне, принятом в Японии, есть свои «зерцала». Там это обычно собрания выдержек из сутр и трактатов: основные положения учения и примеры к ним[6]. Из буддийских «зерцал» для Мудзю Итиэна особенно важны записки «Зерцало школ» (宗鏡録 кит. «Цзунцзин-лу», яп. «Сю:кё:-року», ТСД 48, № 2016) — обширный свод наставлений китайской традиции чань, которую продолжает в Японии дзэн [Уэлтер 2011]. Эти записки составил Юн-мин Янь-шоу 永明延寿 (904–976), а в Японию привёз учитель Мудзю, Энни Бэннэн. Во введении к «Зерцалу школ» сказано, что задача его — ясно, как в зеркале, отразить десять тысяч вещей, и показать, что в человеческом мыслящем сердце уже содержится то знание, которое в буддийских школах передаётся от учителя к ученику. Основоположник чань, легендарный Бодхидхарма, говорил, что «созерцание» 禅 (кит. чань, яп. дзэн) передаётся особым путём вне учения; здесь же «созерцание» мыслится как тождественное всей совокупности учений, записанных в буддийском каноне. Записки содержат подборку выдержек из самых разных текстов, так или иначе относящихся к «созерцанию»; многие памятники чаньской мысли, не дошедшие до наших дней, сохранились только в отрывках в «Зерцале школ». Мудзю Итиэн нередко цитирует китайских наставников не напрямую, а по цитатам, вошедшим в записки Юн-мина Янь-шоу. Но, насколько известно, сам Мудзю не задумывал своё «Зерцало» как большой сборник, хоть сколько-то сопоставимый с «зерцалами» из канона.

У многих буддийских наставников Китая и Японии «зеркало» — образ истинной чистой природы человеческого сердца; именно то, что оно способно отражать в себе всевозможные краски непостоянного мира, свидетельствует о том, что само по себе оно гладко и «пусто», ибо состоит из «ясной меди» — она же «природа будды». В храме Тёбодзи сохранилось несколько небольших автографов Мудзю, и среди них — переписанное его рукой знаменитое стихотворение о «зеркале без подставки» чаньского наставника Хуэй-нэна 惠能 (638–713)[7]. Для Мудзю, несомненно, важны и буддийские значения «зеркала», и отношение к зеркалам как священным предметам в традиции почитания японских богов ками. И всё же, как мне кажется, «зерцало» у Мудзю не берётся в каком-то возвышенном значении. В конце своей книги он объясняет, почему дал ей такое заглавие: «Если постоянно будешь сверяться с этой записью, увидишь в ней себя как человека, у кого есть сердце, как человека, имеющего помыслы о Пути». Исходя из этого, выражение цума-кагами можно понять так: книга должна стать для читателя таким же постоянным спутником, как обычное домашнее зеркало для замужней женщины.

Кто те «жёны», для кого пишет Мудзю, — если перед нами вообще книга для женщин? Рассуждениям о женской судьбе здесь отведено сравнительно немного места, по большей части наставления равно относятся ко всем людям: о счастье родиться человеком и о том, как важно не растратить впустую эту свою жизнь, чтобы не возродиться в следующий раз животным или узником ада, а продвинуться вперёд по Пути Будды. Впрочем, почти то же самое можно сказать и о тех камакурских текстах, которые явно написаны для женщин: например, Нитирэн в письмах к ученицам чаще говорит обо всех людях как «детях Будды», не различая сынов и дочерей.

Вообще в эпоху Камакура, наряду с другими забытыми традициями японского буддизма, стало возрождаться и подвижничество для женщин. Исходный замысел государственной монашеской общины, разработанный в японском «государстве законов» VIII в., предполагал, что в каждой провинции будут построены храмы для монахов и для монахинь. Однако в дальнейшем женских обителей было очень немного, обучение в них велось от случая к случаю, и как правило они использовались лишь для того, чтобы мужчина-монах мог там поселить своих родственниц (мать, сестёр, жену, дочерей), если их невозможно было оставить на попечение родичей-мирян. Изменить это положение дел старался, например, Мёэ в начале XIII в.; он не только давал наставления женщинам, но и основал новый храм Дзэммёдзи — для женщин, овдовевших в пору смуты 1221 г. и принявших монашество. Позже монах Эйдзон 叡尊 (1201–1290) и его единомышленники занялись возрождением женской общины, какой она должна быть согласно буддийским уставам, стали обучать монахинь и давать им полные монашеские посвящения; см.: [Трубникова 2012].

Заметную роль в Японии и в XIII в., и раньше играли «монахини в миру» — женщины, принявшие обеты, но жившие по-прежнему со своими семьями. И в столичных чиновных семьях, и в восточных воинских такой монашеский путь был обычным для вдов и частым — для старших женщин, уже вырастивших детей. Нередко именно «монахини в миру» занимались обрядовыми делами своей семьи: решали, какие подношения делать в храмы, кого из монахов приглашать совершать обряды и т.д. Привлечь этих слушательниц на свою сторону старались и наставники старых школ, и проповедники новых учений. В «Собрании песка и камней» Мудзю Итиэн пишет о таких женщинах, в том числе о своей старшей родственнице, госпоже Кано. В рассказе VIII–23 эта женщина, вдова знатного воина, и монах Эйсай 栄西 (1141–1215), один из основателей японского дзэн, беседуют о законе воздаяния и о том, как жена может помочь мужу обрести лучшую посмертную участь.

В Японии известны и достаточно влиятельны были две основные точки зрения на женское буддийское подвижничество[8]. С одной стороны, женщины больше подвержены заблуждениям и страстям, потому и заповедей для монахинь Будда дал больше, чем для монахов. Женщина может быть подвижницей и в итоге переродиться мужчиной, но не сможет так далеко продвинуться по Пути Будды, чтобы в ближайшей будущей жизни стать буддой[9], богом Брахмой, богом Индрой, праведным государем или царём демонов. Таковы «пять препятствий» для любой женщины; об истории их осмысления в Японии см.: [Каменс 1993]. С другой стороны, всякое живое существо способно стать буддой уже в нынешнем рождении — независимо от пола, племени и других признаков, присущих ему в мире непостоянства. Всё это «плоды» прежних деяний, полученные по закону воздаяния, и их можно преодолеть: или собственными стараниями, или благодаря «силе Другого», то есть помощи кого-то из будд и бодхисаттв.

Согласовать эти два подхода или выбрать один из них японские наставники как правило не пытались, но применяли то один, то другой в зависимости от контекста поповеди. На «пять препятствий» упор делался тогда, когда говорилось, что женщинам нужно особенно стараться, раз им предстоит более долгое совершенствование, чем мужчинам, — или когда предлагалось какое-то чудесное средство, спасительное даже для женщин (а значит, для мужчин и подавно). Кроме того, женщины как существа более грешные обсуждались в текстах, обращённых к мужчинам, когда там речь шла о важности мужского целомудрия[10]. В «Зерцале жён» Мудзю приводит один из перечней женских пороков, принадлежащий Дао-сюаню, крупнейшему в Китае знатоку буддийских уставов: женщины по своей природе похотливы, ревнивы, двуличны, ленивы, лживы, бесстыдны и нечисты. Первые шесть пороков ещё возможно преодолеть, но от нечистоты, связанной с устройством женского тела, нельзя избавиться иначе как чудом[11].

Принимает ли сам Мудзю такую «женоненавистническую» точку зрения? См.: [Джнянавира 2004]. Видимо, лишь отчасти. В «Собрании песка и камней» встречается множество противоположных примеров: о прямых и честных женщинах говорится в рассказах IX–1 и IX–3, о любящих и чуждых ревности — в рассказе VII–1; дочери преданно ухаживают за престарелыми родителями (IV–3, IX–10), матери готовы на самопожертвование ради детей (III–6, Vб–1 и др.); жёны дают мужьям мудрые советы (IX–11), красавицы слагают стихи и увещевают ими не в меру страстных мужчин (Vб–2). Что же до супружеской неверности, глупости, алчности и прочих пороков, то они равно свойственны и женщинам, и мужчинам. Так что говорить об особой женской порочности значит проявлять одностороннюю «пристрастность» 偏執хэнсю:, против чего Мудзю предостерегает снова и снова. В «Сутре о Вималакирти»[12], широко известной в Японии, один из учеников Будды ненадолго превращается в женщину — и на собственном опыте понимает, что различение «мужского/женского» относительно. В «Зерцале жён» Мудзю говорит о том, что поступки, по определению дурные, могут служить ко благу, когда их совершают из милосердия, и называет имена двух женщин, известных из буддийского канона: это царица Маллика, поившая допьяна своего супруга, и куртизанка Васумитра, соблазнявшая мужчин. Обе они применяли «уловки», чтобы спасти тех, кому грозила беда; разумеется, и мужчины тоже могут действовать так, и будды, и бодхисаттвы тоже пользуются «уловками». Когда же китайские и японские предания сообщают, что такая-то красавица погубила не только своих близких, но и всё государство, то виновата тут по меньшей мере не только она сама, но и все те, кто чувствовал к ней похотливое влечение, злобу, зависть и пр.

О том, что женщина может достичь конечной цели подвижничества, Мудзю, как и другие японские авторы, говорит в основном в двух случаях: когда обсуждает путь всеобщего спасения, указанный Буддой Сякамуни в «Лотосовой сутре», и путь возрождения в Чистой земле будды Амиды. Здесь два главных примера — Дочь царя драконов и царица Вайдехи (см. перевод и примечания к нему). Сама «природа будды», которую человек носит в себе и взращивает, чтобы однажды она раскрылась, нередко именуется «зародышем будды», и тогда всё подвижничество можно описать как беременность, беря за образец то самое «нечистое» женское тело (так — в «Сутре о царице Шримале»[13]). Мудзю в «Зерцале жён», возможно, иронически отсылает к этому образу, показывая, что учение о «зародыше будды» тоже относительно (рассказ о женщине, которая выдумала, что Будда якобы был её любовником и она от него беременна).

Если в «Зерцале жён» можно усмотреть какое-то женоненавистничество, то в гораздо большей степени эту книгу следовало бы назвать «антиклерикальной», ведь о дурных монахах Мудзю здесь рассказывает гораздо больше, чем о женщинах. На мой взгляд, он при этом выступает как «наставник по обрядам» 祈祷師, кито:си. Он разбирает вопросы, значимые как раз для такого наставника, в том числе — могут ли люди молитвами и обрядами помочь другому человеку возродиться в Чистой земле, или для этого необходимо молиться самому. Говоря о монахах, исполнителях обрядов, Мудзю опять-таки старается избежать пристрастной односторонности. Он говорит, что мирянам не следует выбирать себе монаха для проповеди или для совершения обряда (по соображениям родства, престижа или по каким-то другим): правильнее обращаться при надобности к любому монаху и в его лице искать себе прибежища у всей буддийской общины в целом. В то же время Мудзю указывает: нередко монахи лишь притворяются подвижниками, а сами ищут славы и корысти, и обращение к таким учителям приносит не пользу, а вред.

Из буддийских путей Мудзю в «Зерцале жён» подробно обсуждает четыре: это следование заповедям, молитва к будде Амиде, «созерцание» и «таинства». Тем самым он выдерживает равновесие между старыми школами и новыми движениями. Насколько можно судить по сочинениям Мудзю, «таинства», то есть обряды, обращённые к разным буддам и богам и нацеленные на «пользу и выгоду в здешнем мире», а также учение о них, разработанное в школах Сингон и Тэндай, составляли основу тогдашнего буддизма: к таким обрядам прибегало большинство мирян, и большинству монахов приходилось проводить их. Возвращение к заповедям Будды было самым влиятельным из обновленческих направлений в старых школах (его представляли Мёэ, Эйдзон и другие знаменитые монахи эпохи Камакуры). Радикальный амидаизм и дзэн Мудзю в «Зерцале жён» не обсуждает, но показывает и моления к Амиде, и «созерцание» как пути, уже хорошо известные японцам и не обязательно исключающие другие виды подвижничества. Как наставник Мудзю предлагает своим ученикам и ученицам — и тем, кто ведёт обычную мирскую жизнь, и тем, кто монашествует в миру, — большой выбор способов пройти Путь Будды и показывает: в непостоянном мире всегда можно найти себе подходящее средство для освобождения.

Зерцало жён

妻鏡, Цума-кагами[14]

Мудзю Итиэн

Трудно возродиться в теле человека[15]. Сейчас мы родились людьми — но хотя и видим собственными глазами мучительное непостоянство рождений и смертей, сердцем не ужасаемся, а потому почти уже уподобились деревьям или камням. Трудно встретиться с учением Будды. Сейчас мы его уже встретили — но хотя ушей наших оно касается, мы его не осваиваем, а потому едва ли не уподобились зверям, одетым в человечью шкуру. Не знаем самих себя, помыслами блуждаем среди помыслов[16]. Так пьяные сами не понимают, что пьяны, и смеются над теми, кто не пьян[17]; спящие в долгой ночи не понимают в грёзах, что грезят, и бредят во сне[18], — таковы и мы. Нас вырастили, а мы в итоге растаем вместе с росой на Северном кладбище[19]; нас воспитали, а мы понапрасну рассеемся вместе с дымом костра над Восточными холмами[20].

Ради нынешнего своего тела мы обрываем жизни живых существ и пробуем на вкус их мясо, по-глупому желая богатства, измышляем хитрости, как раздобыть одежду и пищу. Такое богатство подобно сладкому яду. Опьянённые им, мы не следуем по пути Будды. Сладкая росинка нынешнего века станет в будущей жизни раскалённым железным шаром[21], — так сказано. Глупо! Чтобы прокормить нынешнее тело, что досталось нам лишь на день, мы губим свои же тела и сердца во многих рождениях, в нескончаемых веках! А потому небожители и бессмертные сокрушаются от стыда за нас, заламывая руки, будды и боги скорбят о нас, сгорая нутром. Счастливые люди, обретшие воздаяние на небесах, тешатся своей радостью и не имеют горьких помыслов о грязных землях, а несчастные, те, кто шёл дурными путями и кому воздалось горем на трёх дорогах[22], терзаются страданиями и забывают о поисках Пути Будды.

Граница между страданием и радостью, промежуток между благом и злом — это жизнь в мире людей. Обрести такую жизнь — удача столь же редкая, сколь мало земли помещается под ногтем. А круговращение на других, дурных путях столь же долго, сколь огромна вся великая земля, — так сказано[23]. На протяжении всей жизни наши помыслы следуют только дурному и пренебрегают добрым, внутри сердца копятся последствия одних лишь дурных деяний. Алчностью мы создаём себе причину для рождения в мире голодных духов, и потому, когда нынешнее тело разрушается, алчный человек является в теле голодного духа. Гневом мы создаём причину для рождения в подземных темницах, и потому, когда человек умирает, гнев его становится адским пламенем и сжигает его. Глупостью мы создаём причину для возрождения животным, в будущей жизни глупец обретает обличье животного и страдает, когда его мучают и убивают. Кто затевал раздоры, любил войну, тот попадает на путь демонов сюра[24] и непрестанно терпит мучения. Те люди, кто от случая к случаю соблюдал пять заповедей[25], возродятся снова в мире людей, но те из них, кто в нынешней жизни скареден, родятся бедняками, чванные — презренными, клеветникам и хулителям воздастся немотой, неверующим — слепотой и глухотой, а нарушители заповедей получат такие тела, чьи коренные свойства[26] все ущербны. А у тех, кто строго соблюдал заповеди, все шесть коренных свойств будут совершенными. Кто не забывал о подаянии беднякам, родится в богатой семье, кто помнил о почтении к людям, родится знатным, сострадательный — долгожителем, терпеливый — здоровым. А кто привык убивать живых, у того жизнь будет коротка и болезней много. Те, кто обладал двумя достоинствами — был верен заповедям и стоек в созерцании — те обретут воздаяние на небесах, но у кого из них заблуждения и страсти прежде были сильны, те небожители, когда их небесная радость исчерпается, испытают страдания, явят пять признаков упадка[27], и в итоге могут низойти в подземные темницы. Есть такое сравнение: стрела пущена в небо и летит, но когда сила, приданная ей тетивою лука, исчерпается, она снова упадёт на землю.

Все те люди, кто по-мирскому добр, кто заботится об отце и матери, строит пагоды и всяческими заслугами укрепляет свои благие корни[28], — обретают благое рождение в мире людей или на небесах и хотя бы какое-то время живут в радости. Но это — одно, и совсем другое — истинное подвижничество, за которое воздаётся плодом будды, просветлением. И всё же те люди не подвергаются страданиям, не падают на дурные пути, но вместо этого рождаются во благих местах, могут приблизиться к Закону Будды и завязать с ним связь[29]. А что называют подвижничеством ради просветления, о том будет сказано ниже.

Кому достанутся лучшие плоды воздаяния, а кому худшие, зависит от того, кто как соблюдал заповеди в прежней жизни. В нынешней жизни все люди сокрушаются, что за прежние дела воздалось им тяжко, — однако не сажают семян, из которых в будущей жизни могли бы вырасти благие плоды. Человека называют умным, если он поддерживает собственную жизнь, помогает другим людям, печётся о нынешней жизни, печётся и о будущей жизни, почитает прежних своих отцов и матерей, где бы те ни возродились ныне, воздаёт за милости, полученные в каждом из прошлых рождений[30]. И конечно, у человека, который взращивает благо, семья процветает, а у того, кто пестует дурное, ворота рушатся[31]. Когда не совершаешь грехов – о чём печалиться?

Добрые люди порой отдают всё свое достояние на поминальные обряды по отцу и матери, или по наставнику, или по господину, заботятся о поминовении старших, накапливают заслуги, и при этом одна седьмая часть заслуг идёт на благо умерших, а шесть седьмых – на благо самого человека, который так поступает. А иные думают: после нашей смерти останутся дети и внуки, вот они пусть и позаботятся о нашем будущем рождении, — и сами не следуют Закону Будды. Не искать Пути Будды — предельная глупость! Ещё бывает, что люди ревностно исполняют долг попечения о старших, но при этом либо желают славы и стараются угодить людской молве, либо пренебрегают ближними монахами и призывают дальних, отвергают посторонних[32] и выбирают тех, с кем связаны, отвергают чужих и предпочитают родных. Это противоречит беспристрастному ровно-равному милосердию будд и потому называется «особым приглашением»: оно не просто не даёт заслуг, но напротив, оборачивается грехом, — так сказано[33].

А некоторые люди, счастливые благодаря деяниям предков, порой ищут прибежища у монашеской общины[34], заказывают чтение-возглашение чудесных письмен восьми свитков «Сутры о Цветке Закона»[35], или, распределив чтецов по часам, устраивают непрерывное моление к будде Амиде[36], — и поистине, это даёт превосходные заслуги. Стало быть, такое завязывание связей не ничтожно, и в будущем эти люди обретут воздаяние мирским счастьем и завяжут такую связь с Законом Будды, что не прервётся долго — сомнений нет!

Кроме того, у духов умерших[37] — отца, матери, учителя, господина, — когда мы имеем решимость помочь им, тяжкие грехи обращаются в лёгкие, дурное рождение становится добрым рождением. Человек может обрести такие заслуги, чтобы достичь этого, но не бывает так, чтобы прямую дорогу к возрождению в Чистой земле обрели и сам благотворитель, и дух умершего.

Причина здесь вот в чем. Как сказано, все живые существа имеют природу будды, у каждого человека есть зерно, из которого можно вырастить плод будды. Люди, постигшие Истинные слова[38], понимают и выявляют природу будды внутри собственного сердца, въяве достигают того уровня, когда в нынешнем теле становишься буддой[39]. А те многочисленные люди, кто читает и возглашает «Сутру о Цветке Закона», скорее, продвигаются к тому уровню, когда шесть коренных способностей станут чисты, свободно проявятся чудесные силы[40]. Исполняя деяния пяти видов[41], эти люди достигают успеха, той полноты совершенства, какой обладают будды; в итоге эти люди вступают на путь будд. Все будды трёх времён, пришедшие своим путём[42], пребывающие в десяти сторонах[43], полностью постигли и выявили в себе природу будды, сделали своё сердце лотосовым помостом[44] для неё. Люди, не достигшие такого озарения, могут взойти на колесницу Изначального обета будды Амиды[45] и возродиться в Чистой земле, получив свою долю пользы, когда раскроется их цветок, — и уже там думать, как бы достичь озарения. У названных здесь людей, «получивших свою долю пользы при раскрытии цветка», их сердце-лотос, безначальная, исконно присущая им природа раскрывается благодаря непостижимой силе Изначального обета, благодаря призыванию имени и силе Другого[46]. А раз так, то наша собственная молитва — памятование о будде[47] — ведёт к нашему собственному возрождению, а не к возрождению другого человека. Не надо думать, будто чтение-возглашение и молитва-памятование могут напрямую привести к тому, чтобы и сам возглашающий, и те, на кого нацелена его решимость, — отец, мать, учитель, господин и другие, — возрождались в Чистой земле и становились буддами. Однако если у человека есть глубокая решимость послать благо вослед умершим[48], благодаря ей тяжёлые грехи обращаются в лёгкие, деяния приносят счастье, помогают умершим обрести благое рождение. И всё же в одних случаях те выплывают, а в других тонут. Ведь собственные деяния умерших, вовлекающие в круговорот, от этого не исчерпываются.

Мало кто мыслит согласно таким путеводным основам, следует наставлениям учения — Закона Будды, пришедшего своим путём — наставлениям, которых не встретишь в нескончаемых веках, во многих рождениях. Мало кто думает, как самому отдалиться от рождений и смертей и как помочь благому рождению отца и матери, перед которыми наш долг огромен, как позаботиться о просветлении учителя и господина. Люди полагаются на то, куда влекут их деяния, движутся туда, куда тянут дурные связи, и не понимают, что грехи, совершаемые днём и ночью, проступки, допускаемые утром и вечером, глубже моря и выше гор. Печально! В «Сутре о Цветке Закона» сказано: «Сами они не видят своей вины, в соблюдении ими обетов много нарушений»[49]. Люди видят чужую вину и судачат о ней, а собственных недостатков не замечают.

Исчисляя непостоянные побуждения других людей, мы забываем о собственном непостоянстве. Кто это понимает, именуется мудрецом, его можно также назвать и святым. В миру обычно считают мудростью обратное: понимание мирских дел, умение ловко распорядиться людьми, накопить богатство и передать его детям и внукам, будущим поколениям, иначе говоря, утвердить самого себя, подчинить других людей — вот что они называют мудростью. Такие люди виновны в том, что считают мирское важным и отдаляются от Закона Будды. Такова одна из восьми трудностей, её называют мудростью мирского знания[50]; она — враг, навлекающий на нас воздаяние на дурных путях. Помыслы об умножении богатства называют «накопительскими», и это — тоже великий грех, из тех, что порождают деяния, вовлекающие в круговорот перерождений. В «Сутре о Цветке Закона» говорится: «Причина страданий, их источник — желания»[51]. Глупые люди — это те, кто из-за богатства мучает своё сердце, губит свою жизнь.

Поистине, целая жизнь исчерпывается — а желания не исчерпываются, тянутся-продолжаются из жизни в жизнь. Когда мы богаты, мы печалимся, что и тысячи ртов нам мало, а когда бедны, сетуем, что и одного тела много. Кто имеет поле, печалится о поле, кто имеет дом, печалится о доме, у кого есть жена, дети, родичи, тот печалится о них. Что у нас есть, к чему мы привязаны, о том мы и печалимся, и к тому, чего у нас нет, мы тоже привязаны и горюем о нём. Вся жизнь — печаль, весь век — страдание, и конца этому нет. Сказано: «Можно назвать счастливым того, у кого мало желаний, знающего меру; бедным можно назвать того, у кого много желаний и кто ничем не доволен»[52]. Можно назвать богатым того, кто понимает, как довольствоваться малым и не беспокоиться сердцем. Кто хотя и богат, но имеет много желаний, страдает и телом, и сердцем, его можно считать бедняком.

Глупцы говорят: «Вот, человека называют мудрецом, а между тем, нутро его беспокойно, в помыслах у него есть тяга к богатству. Когда мёрзнет, он ищет одежды, когда голоден, хочет еды. Сердце, полное жадных желаний, у него точно такое же, как и у глупца-мирянина». Есть две разновидности мудрецов. Для одних главное — слава и выгода, с самого начала у них нет помыслов о Пути. Ради процветания в одной лишь нынешней жизни они морочат толпу глупцов и безумцев — мирян, оставшихся дома[53]; чтобы утолить жажду наживы, они изучают Закон Будды, читают наизусть трудные книги и получают славу мудрых. Ведя нечистую проповедь Закона, они желают подношений, льстят мирянам, молятся о счастливом воздаянии для себя, свершая трудные дела, мучительные дела, взывают к главному почитаемому, живут одиноко в лесных обителях[54], предстают в обличии мудрых, добрых, святых людей. Но деяния их внутренне грязны, пусты, временны, неистинны, а помыслы их исконно и по природе полны сильными желаниями, поэтому они внутренне беспокойны, желают богатства и оказываются ещё глупее, чем глупцы-миряне. Они пятнают чистый Закон Будды мирской нечистотой, и потому они ещё хуже глупцов.

Вторые же изначально и по природе умеренны, милосердие их глубоко; эти люди помнят о Пути и заботятся об одном великом деле жизни и смерти[55], следуют по Пути Будды, ищут себе мудрых друзей, следуют за учением Будды, соблюдают заповеди Будды, и потому не бывает такого, чтобы они вредили себе, вредили другим, вредили нынешней своей жизни, вредили будущему веку. Таковы сто превращений мудрого друга: он гневается, когда толпы наихудших людей делают, что им вздумается, следуют призывам ложных страстей, поддаются демонским козням, громоздят одни деяния на другие, добавляют злое к злому. Мудрый скорбит о них, и чтобы остановить их, применяет уловку, пытается их увещевать. Будда и сам принимает грозный облик, облачается в доспехи, подобно небожителям — от Светлых государей[56] до богов из внешнего круга мандалы[57], вооружается луком и стрелами и является в гневном обличии.

Что до богатства мудреца, то изначально никакая из вещей не имеет собственной природы, поэтому у него и нет глубоких желаний в сердце. Однако он собирает вещи, не привязываясь к ним, распространяет Закон Будды, поддерживает свою жизнь, заботится о телах будд[58] — и ради этого временно собирает имущество. На взгляд глупых людей в этом он равен мирянину, однако в мудрых помыслах мудреца всё это оборачивается пользой — преобразованием других, — и здесь нет ничего кроме дел Будды. Одни наставники требуют строго, другие дают послабления, но всё это — уловки Великого Святого[59]. Таковы должны быть те, кто знает границу между мудростью и глупостью.

Сравним: некий человек подошёл к берегу глубокой пучины. Над обрывом стоят трое людей. Одному из них сказали: прыгай вниз! Он не раздумывая прыгнул, канул в воду и лишился жизни. Он подобен ребёнку или пьяному, подобен безумцу и глупцу. Он не различает «да» и «нет», путается в причинах и последствиях. Он не знает, что вода глубока, не понимает, что утонет. Мы, глупцы, подобны ему. Встречая дурных друзей, творим дурные дела, совершаем грехи, и поддаваясь грехам, теряем жизнь; или желаем богатства и в будущей жизни попадаем на дурные пути, как тот, кто не знает, как выплыть. Другому человеку сказали: прыгай! — а он не прыгнул. Такой человек хорошо понимает мирские путеводные основы, знает и основы выхода из мира, понимает, что прыгнув в пучину, непременно погибнет, а свершив дурные деяния, непременно низойдёт на дурные пути. Он знает изречение: избегай дурного и упражняйся в добром[60], ему понятны слова: отсекай желания и свидетельствуй об основе[61]. Эти люди ясно видят то, что мелькает перед взором глупцов, и миряне ценят их. А третьему человеку сказали: прыгай! — и он тут же прыгнул, и так же свободно держался в воде, как водяная птица, был подобен огненной мыши фусо[62] в пламени. Хотя и упал в воду, словно бы остался на суше. А когда был на суше – словно бы пребывал в воде. Таково сердце мудреца. Он вообще не заботится о таких двух вещах, как благо и зло, его не беспокоит, чиста или грязна вода в великом море. Он подобен тем, кто не страдает и от нечистоты великой земли. Среди всей нечистоты он из глупости и безумия создаёт Первое Значение[63]. Древние говорили: «Грех, совершаемый мудрецом, подобен железному горшку. Хотя и тяжёл, не тонет. Грех, совершаемый глупцом, подобен камешку: тонет, хотя и мал»[64].

Государыня Мацури, мать Гиды[65], нарушала лишь одну заповедь: не пить допьяна; Васюмитта[66] распутничала, но совершала подвижнические деяния Бона[67]; если бы они обе не были мудры, их поступков нельзя было бы понять. Сякамуни, пришедший своим путём, единственный почитаемый в трёх мирах, был буддой извечно, и всё же у него было трое сыновей от трёх жён, это монахи-бику Убама, Рагора и Благая Звезда[68]. Но нельзя сказать, что Будда был нечист. Царевич Сётоку[69] был отпечатком следа Внимающего Звукам, Спасителя Мира[70], явившегося в превращённом теле в нашей стране, чтобы распространить Закона Будды. И при этом у него было пятеро детей. Кроме того, он погубил Морию[71], совершил грех убийства живого, но нельзя сказать, что царевич был беззаконен. Поступки их всех — это великое подвижничество бодхисаттв, заслуги, приносящие плод будды, задуманные как уловки на пользу живым. Мудрецы говорят: деяния — это и есть освобождение[72], они постигают и выявляют то правило, что благо и зло — не два; понимают ту основу, что у заблуждения и просветления сущность одна, и потому говорят, что каждая краска и каждый запах пребывают на Срединном Пути[73]. Всё вплоть до глупостей, безумных слов, цветистых рассуждений[74], может стать условием для вращения колеса Закона. Вообще будды и благом, и злом приносят пользу живым — их деяния ясны и не имеют свойств[75] — а для обычного человека «да» и «нет» темны, он путается даже в тех вещах, что у него перед глазами.

Дела глупца понятны всем людям. А деяния мудреца нельзя понять, не будучи мудрецом. В давние времена в Южной столице жили двое монахов: Тико и Райко[76]. Они дали клятву дороже золота, дружба их была благоуханна, словно орхидея[77], и так они проводили свою жизнь. Тико долгие годы совершал трудные дела, мучительные дела, постоянно сидел и не ложился, молился, памятуя о будде, читал сутры, совершал подношения буддам, возжигал благовония, ни мгновения не проводил впустую. А Райко не заботился ни о чтении сутр, ни о почитании будд, лёжа на постели, спал днём и ночью, сидя на постели, всю жизнь бездельничал. Однако трудно избежать закономерности: всё живое непременно гибнет, и Райко, нарушив дружескую клятву, умер первым. Тико скорбел о нём: ведь Райко весь век ленился, не преуспел в подвижничестве — на какой же дурной путь он низошёл и какие страдания терпит? Тико молился богам и буддам, чтобы узнать, где возродился его друг. Молился, скорбел, и однажды ночью во сне Райко явился ему и сказал:

— Я всю жизнь созерцал и постигал истинное свойство вещей, и благодаря этому в конце обрёл свидетельство о просветлении, плоде будды. Напрасно ты проводил всю жизнь в подвижничестве, имеющем свойства, но так и не свидетельствовал о необусловленном плоде будды, не исчерпал плоды воздаяния в мире рождений и смертей.

Так он сказал, и Тико проснулся. С тех пор Тико тоже вошёл во врата созерцания, не имеющего свойств, и тоже свидетельствовал о просветлении.

Тайтё[78] был учеником Великого учителя Кобо, наставник дал ему удивительное прозвище: «лежачий подвижник». Он был подобен Райко.

Легкомысленными словами людей в миру тоже говорится: сон мудреца лучше, чем десятки тысяч дел глупцов. Смысл, должно быть, тот же самый. Допустим: кто-то во все двенадцать страж[79] ни мгновения не тратит попусту. Молитвой и чтением сутр приобретает заслуги, поднесением цветов и возжиганием благовоний умножает подношения, или же исполняет правила подвижничества трёх таинств[80], упражняется, соблюдая три срока[81]. Но если при этом он не понимает, что разница между ним самим и другими людьми — пуста, если обращает свои дела к собственной пользе, то его подвижничество имеет свойства, а значит, и заслуги даёт не иначе как мирские, имеющие свойства. И хотя слава такого подвижника разносится вдали и вблизи, его добродетели ясно видны и знатным, и простым, но не то чтобы он непременно свидетельствовал о просветлении, плоде будды. В глазах глупых и безумных мирян подвижник, выдающийся своими деяниями, прославленный своими добродетелями, ценен и почтенен, словно будда, но от добродетелей не обязательно зависит то, сможет ли он отдалиться от рождений и смертей, обрести просветление.

От мудрого разумения и ясного понимания это тоже не всегда зависит. Хотя Тёдацу[82] возглашал восемьдесят тысяч учений, он не избежал адского пламени и трёх дурных дорог. Святой мудрец из храма Сига, хотя и приобретал заслуги подвижничеством трёх таинств, из-за помрачения помыслов, что длилось всего одно мгновение, стал демоном с зелёной кожей, — так рассказывают[83]. Пусть человек накапливает подвижнические деяния, напитывается ими, научается им, пусть его сила и добродетель чрезвычайны — но если сердце его темно и не соразмерно исконной доле[84], не соразмерно его собственной природе, то он не обретает плода будды. Поскольку он совершает подвижнические деяния, он больше не вращается на шести путях. Он возвышается над толпой глупцов и безумцев, и из-за этого у него постепенно возрастают чванные помыслы, и в итоге он может низойти на путь демонов. Однако связь с Законом Будды не напрасна, и потом он, претерпев долгие страдания на демонском пути, в итоге всё же восходит на Путь Будды — так говорят.

Мудрецу легко соблюдать и нарушать заповеди, и где тут грех, а где благо, понять трудно. Трудно измерить его помыслы! Но вот монахи-глупцы, толпа, чьи умы помрачены: эти люди кое-как сбривают волосы, надевают темные одежды, и за это их условно называют «монахами». Однако из правил уставов Великой и Малой колесниц они не соблюдают ни одной заповеди. Из двух учений, условного и истинного, не изучают ни одной школы[85]. Помыслы о мирских желаниях и страстях у этих монахов точно такие же, как у мирян, оставшихся дома, распутство и неверие — ещё хуже, чем у отверженных сэндай[86]. Такие монахи обращаются к богам и буддам, принимают людей, когда те ищут прибежища, охотно берут дары, подносимые с верою, — подобно дураку, который пытался заколоться, воткнув меч острием в землю, или летним мошкам, когда они, привлечённые ярким светом, летят на огонь.

Эти люди учатся монашеству, не служат господину и не воздают за милость государю, хлопочут, изучая подвижничество, но не совершают подвижнических деяний. Им недостаёт заслуг ни для внутреннего свидетельства, ни для внешнего применения. Стало быть, они — не монахи и не миряне. В нынешнем рождении они всю жизнь добиваются подношений от мирян, морочат глупых людей — и только; в будущем рождении они нисходят на дурные пути и терпят страдания. Эти люди подобны стрелкам, кто берёт прицел на великую землю[87]. Те, кто принимает дары, подносимые светлым богам, вероятно, возродятся в телах змеев. А те, кто принимает дары, подносимые Трём Сокровищам[88], непременно сойдут на путь животных.

Один человек рассказывал: дело было во времена отрекшегося государя Сануки-но ин[89]. Досточтимый по имени Сёгэцу — что значит Светлая Луна, — слыл достойным монахом. Он был изощрён в мудрости и превосходен в подвижнических заслугах, ни в Южной столице, ни в Северном городе[90] никто из монахов не мог сравняться с ним. Он стал наставником отрекшегося государя и передавал его благое влияние в города и деревни. Но таково уж обыкновение: всё рождённое непременно гибнет, смерть не разбирает мудрых и глупых. Досточтимый тяжело заболел и в итоге ушёл в иные миры.

Минуло три или четыре года. И вот, однажды ночью этот монах явился во сне отрекшемуся государю и сказал:

— Завтра я прибуду к тебе. Прошу, будь милостив ко мне, ничтожному.

Государь очень удивился и отвечал:

— Я с самого начала полагался на тебя как на учителя, ты всегда был мне приятен, и это никогда не переменится.

Странно! — думал государь, дожидаясь рассвета. А наутро из земли Муцу[91] привели белого коня, упитанного и статного. Государь вспомнил свой сон и подумал: непостижим этот мир! А потом спросил: как зовут коня?

— Коня зовут Тэруцуки, Светлая Луна[92] — почтительно отвечали ему.

А ведь Тэруцуки пишется теми же знаками, что и имя Сёгэцу! Наставник сказал: прибуду завтра, получается, это он и есть, — подумал государь с грустью и велел ухаживать за конём особенно тщательно.

Такое не соразмерно нашей собственной природе. Монахи с помрачённым сердцем из-за грешных своих деяний, из-за напрасного принятия даров, подносимых с верой, в итоге сходят на путь животных. Вот одно из свидетельств этому.

А другой человек рассказывал: уже в пору, когда в землях к востоку от заставы[93] стали править господа из земли Сагами[94], знатные воины земли Муцу собрались в Ставке, и кто-то из них сказал:

— В наши дни из Муцу уже не приводят правителю таких отличных коней, как в старину. Почему?

Ему ответили:

— Это верно. Должно быть, сейчас в поднебесной нет достойных монахов, вот почему.

Отвечавший вспомнил слова: достойные монахи, если не имеют мудрости и не следуют по Пути, непременно возрождаются хорошими конями. Часто, когда такие люди принимают монашество и накапливают заслуги в мире людей, они всячески заботятся о товарищах по храму, о своих семействах[95], кормят-воспитывают их, и таково их частичное милосердие. У них нет равно-ровного милосердия ко всем без различий, и всё же они пекутся о своих близких, — так говорят. Стало быть, они обладают малой мудростью, остаются глупыми и тупыми, не достигают просветления, плода Будды, понапрасну дают прибежище людям, добиваются даров от верующих, и потому нисходят на путь животных. Но благодаря своим заслугам — ведь они всё-таки милосердно заботились о некоторых людях, кормили и воспитывали их, — такие монахи становятся упряжными волами, кого хозяева заботливо кормят, или же конями для подарка господину[96], и тогда их тоже кормят вволю. Такова неизбежная закономерность. Ясно, тут сомневаться не приходится. Поняв эти путеводные основы, люди, у кого есть сердце, пусть будут осмотрительны!

Вот ещё недавний случай, это было около двадцати лет назад. В земле Эттю[97] в храме под названием Синхэйдзи жил монах по имени Тимёбо[98]. Он был жаден до подношений, заботился о том, как бы прожить свой здешний век. Однажды он собрал большую общину мирян-дарителей и повёл их в паломничество, чтобы предаться созерцанию на вершине горы Татэяма. По дороге надо было подниматься на скалу, держась за железную цепь. Когда паломники поднялись и осмотрелись, они увидели, что их провожатый Тимёбо, шедший впереди в белой куртке катабира и тёмном плаще, превратился в быка: смотрит вниз и мечется, будто заблудился. Миряне растерялись: что за чепуха?! В несколько голосов они звали монаха по имени, но он только мычал по-бычьи, а потом и вовсе исчез.

Паломники всё-таки посетили молельню на Татэяме и пустились в обратный путь.

— Вот тут мы потеряли нашего монаха! — говорили они с грустью и жалостью. И когда снова позвали Тимёбо по имени, он поднялся из долины в облике пегого быка, снова замычал, а потом пошёл прочь и пропал из виду.

Ещё один человек рассказывал: в земле Сануки жил монах, не имевший ни мудрости, ни помыслов о Пути. Однажды он вместе со своим учеником-монахом сидел у огня, задремал, поник головою — и два или три раза укусил край санукинской циновки[99]. Ученик, сидевший напротив него, подумал: это странно! И спросил:

— Что тебе снилось, пока ты спал?

— Вот что, — рассказал учитель. — Кажется, я шёл вдоль какой-то дороги, попробовал на вкус травы, что пышно разрослась там, и она была удивительно хороша. Я хотел ухватить ещё два-три пучка, но проснулся.

Вот ещё одно свидетельство тому, как в нынешнем теле люди нисходят на путь животных. Если, хотя и редко, случается пережить такое в нынешнем теле, то и в будущей жизни доведётся — сомнений нет!

Глупые, безумные миряне, выбрав монаха, подверженного страстям, и делая ему подношения, в свою очередь, становятся ему врагами, ибо из-за напрасного принятия многочисленных даров, подносимых с верою, он низойдёт на дурные пути. Поэтому и дарителю такие дары не могут принести благого воздаяния. Монаха не надо выбирать по родству или по дружбе, а надо призывать любого, не различая. Великий учитель с горы Коя говорит: «Одна чашка риса, поднесённого монаху, даёт такую же заслугу, как исполнение десяти видов долга»[100].

Вообще для всех людей верно: смогут ли они выплыть или утонут, зависит от их помыслов. Люди, у кого глубока решимость отдалиться от мира рождений и смертей, непременно свидетельствуют о просветлении, а у кого такой решимости нет, кружатся в водовороте и тонут: такой плод воздаяния они получают. Если человек не применяет этих путеводных основ, то его называют «живым существом, трудно изменяемым и упорным»[101], и тогда польза и выгода для всех живых, приносимая буддами, пропадает впустую, искусство уловок прежних учителей оказывается напрасным, и все они скорбят и горюют о нём.

Если оглянуться на наше прошлое, на круговращение в течение многих нескончаемых веков, то какой из плодов воздаяния в трёх мирах на шести путях мы уже не пожинали? Мы долго жили на небесах, бывали и богами, Тайсяку и Боном, и Вращателем Колеса Закона[102], а уж сколько раз мы сгорали внизу, в адском пламени! Мы бывали птицами и летали по небу, бывали рыбами и плавали в воде, мы были горными оленями и полевыми червями, обитали на трёх уровнях существования[103] и рождались четырьмя способами[104], бывали и богаты, бывали и бедны. У всех у нас бывали препятствия, не пускавшие нас на Путь, они же — образы обусловленного, — и потому все те жизни были подобны пристанищу для странника на одну ночь, похожи на пустячные игры малых детей.

Печально! Тонуть, рождаться одним из четырёх способов, доводилось всем нам, но до сих пор мы не обретали золотого тела будды[105]. Мы видели все перекрёстки шести путей, но до сих пор сомневаемся насчёт уровня равного просветления, чудесного просветления, плода воздаяния трёх уровней мудрости и десяти видов святости[106]. Почему же мы тянемся к уже знакомому тесному жилью и не ищем высокого удела, плода будды, нам ещё не известного? Допустим, мы очутились бы на месте государей: что пользы нам было бы от этого? Для того лотоса, куда толпа святых забирает человека, приходя в смертный час, безразлично, жил ли человек за дверьми из лозняка[107]. Поистине, на Тёмной дороге нет обычая разбирать, кто царь, а кто слуга![108] Там не стыдятся мучить слабых и не боятся сильных. Адские стражи, чей образ гневен, мучают человека и приговаривают: кто не совершил дурных деяний, тот, не претерпит и страданий! Из-за собственных грехов мы терпим страдания, и точно так же все живые существа, — так сказано.

Один человек говорил: разве не закричишь, даже если захочешь не кричать? Таковы дворы мучений у адских палачей с бычьими головами[109]. Разве не улыбнёшься, даже если захочешь не улыбаться? Таковы лозяные двери, куда приходит толпа святых. Допустим, есть правитель некой земли. Но если сравнить его с государем всей великой страны, то он подобен слуге перед господином. И если кто-то обрёл плод воздаяния, став Вращателем Колеса, Боном или Тайсяку, всё равно по сравнению с уровнями равного просветления и чудесного просветления[110] он подобен грязи под облаками.

Рассмотрим срок жизни человека в сравнении с жизнью небожителей в высших мирах: он ещё короче, чем жизнь насекомых, именуемых подёнками, которые утром рождаются, а до вечера не доживают. Ничтожное наше тело уступает даже муравьиному, даже лягушачьему. Любить такое человечье тело, сохранять привязанность к миру людей, не стремиться к покою и радости Чистой земли — значит уподобиться насекомому, которое питается горькой травой и не знает, что такое сладость. Радость и страдание отстоят друг от друга лишь на одно мгновение мысли, и потому они подобны вчерашним снам[111]. Лунный свет легко меркнет, сияние солнца клонится к закату, а мы не понимаем, что приближаемся к ответу в мире непостоянства. Одни толпятся в городе, другие прячутся среди скал — но никто не избегнет закономерности: всё живое непременно гибнет. Кто изучил чудесное искусство бессмертных — подниматься в облака, прятаться в горшки — всё равно принадлежит к породе любящих жизнь и всё равно расстаётся с жизнью[112]. Поистине, высохнет ли раньше роса на ветках или влага возле корней, умрёт ли первым старик или молодой, кто за кем последует как за провожатым, — заранее не определено. Так уж повелось: и мудрые умирают, и глупцы не остаются жить в здешнем мире. Таков закон обусловленного, непостоянного, и если делаешь вид, будто знаешь всё это, — так отчего же не боишься?

В древности Будда и Анан[113] как-то раз врозь ходили по городу, прося подаяния. Настал вечер, Анан вернулся к Будде и сказал:

— Сегодня, пока собирал милостыню, я видел нечто удивительное.

— Что же? — спросил Будда.

— Этим утром я увидел некий дом, в нём сидело рядком несколько мирян. Было подано прекрасное вино[114] и редкие яства, люди пировали и веселились. Играла музыка, они танцевали, пели про тысячу урожаев, желали друг другу жить десять тысяч лет, —　такие раздавались голоса. Все сотрапезники были в расцвете лет, их богатство и процветание были подобны радостям третьей ступени созерцания[115]. А на обратном пути я услышал, что хозяин этого дома был внезапно унесён ветром непостоянства. Жизнь, как росинка на листке травы, внезапно истаяла, демоны, похитители жизненных сил, пришли и дрались из-за него, и обусловленный его облик впустую разрушился. Жена и дети, глядя в небо, оплакивали его, родичи, бросаясь наземь, горевали о нём. Ближние и дальние соседи пришли с соболезнованиями, друзья явились проститься. Видевшие это проливали слёзы, слышавшие скорбели сердцем. Что за удивительное дело!

Будда отвечал:

— Сегодня, пока я исполнял должное[116], я тоже наблюдал нечто удивительное. Я видел некий дом: ворота его были высоки, семья богата, жена и дети всем обеспечены, домочадцы живут в достатке. Хозяин в расцвете лет, богат и могуществен, живёт в своё удовольствие, знатного рода, наделён всеми способностями. Но трудно избежать того закона, что неизвестно, старый или молодой умрёт раньше, нельзя отмести того правила, что процветающий непременно будет горевать. Удивительно, что всё это пропадает впустую, не доживает от утра до вечера.

Непостоянство жизни и смерти таково: мы привыкли жить, как вздумается, и редко кто после смерти снова рождается в мире людей. Кто состарился, не станет снова молодым; пусть кладовые полны припасов, ларцы набиты драгоценностями, но жизнь купить нельзя, некому дать взятку, чтобы добыть прощение деяний. Искусство бессмертного Барабанного предка[117], божественное мастерство мудрецов из Южного заречья[118] понапрасну остаются в пределах обусловленного, чудесное долголетие Тела Закона для них недостижимо. Прожив тысячу лет, сосна в итоге сгнивает. Не гордись же своим цветением, однодневным, как у вьюнка!

Ракутэн[119] говорит:

Старая могила. Человек какого века здесь погребён?

Неизвестно его прозвание, он преобразился и стал землёй.

Что теперь красота Сэйси[120]?

Весенний ветер среди ста трав…

Глупцы! Хоть мы и слышим вечерний колокол — не ужасаемся голосу непостоянства. Сегодня снова день померк, и всё впустую, мы не продвинулись по Пути Будды, не позаботились о заделе на будущую жизнь. И в итоге ради теперешней жизни, ради одного нынешнего рождения, пока не кончится наше существование, мы подлаживаемся под свой век, заботимся о своём теле и не печалимся о том, что накапливаем деяния, вовлекающие в круговорот. И на рассвете голоса птиц нас не пугают. Вот и ещё одна ночь кончилась напрасно, мы не накопили заслуг памятованием о будде, чтением сутр, не уделили времени сидячему созерцанию и упражнению. Вслед за другими мы предавались мирским заботам, истощали сердце славой и выгодой — но об этом мы не горюем. Слышим звук барабана, отбивающий часы, лучи солнца и луны скоро сменяют друг друга, мы движемся вперёд, не оглядываясь, а сами стареем. Люди не понимают основы непостоянства, не исправляют сердца, чьи мнения ложны. В каждом мгновении мысли – непостоянство, никакая вещь не имеет собственной природы[121]. Тот, чьи глаза ясны, видит весь срок от рождения до смерти, понимает, что значат слова: от рождения до смерти — один миг. И когда разглядит свое сердце до тонкостей, то в помыслах, перебирая мысль за мыслью, и в деяниях, разбирая дело за делом, не сможет назвать ни одной вещи, которая не возвращалась бы к непостоянству. Десять тысяч вещей все рождаются, подчиняясь зависимости, и уничтожаются, следуя зависимости. Что имеет начало, то имеет и конец. Каждое мгновение мысли имеет начало и конец. Откуда же здесь взяться мысли, хоть в чём-то постоянной?

В древности в державе То жил человек по прозвищу Северный Старец[122]. Он постиг непостоянство мира, и потому не помышлял о служении государю, о стремлении к славе и выгоде; оглядываясь на самого себя, он также не мыслил о приумножении богатства. Он поселился к северу от столицы, устроил себе жилище, сплетя хижину из лозняка, носил одежду из пеньки и так защищался от холода, собирал травы, срывал плоды, и так утолял голод. Так он проводил дни и ночи, провожал годы и месяцы. Видя что-то радостное, он чуть улыбался, слыша что-то печальное, он чуть улыбался. Это потому, что он хорошо понимал закон непостоянства: и радости, и печали не вечны, и благое, и дурное всё проходит, подобно сновидению. Нынешние люди зовут такую лёгкую улыбку «усмешкой Хокусо», и должно быть, имеют в виду Северного Старца. Так государь-монах Готоба-ин высочайшей песней сетовал о своей ссылке на остров Оки[123]:

Ицу-то наку	Внезапно
Кита-но окина-га	Северному Старцу
Готоку сэба	Я уподобился
Коно котовари-я	Причину этого
Омои ирэнаму	Я обдумываю и горюю

Все дела подвержены закону причин и последствий, закону воздаяния за деяния, унаследованные из прежних жизней, и потому не нужно ни безутешно горевать, ни слишком радоваться. Таковы путеводные основы неотвратимости последствий: благие и дурные плоды непременно рождаются от причин, благих и дурных. Эти два – благое и дурное – вместе составляют деяния, вовлекающие в круговорот перерождений, они неизбежно имеют последствия, за них воздаётся соразмерно. И если добиваешься мирских благ, получишь воздаяние мирским счастьем, а если подвижничаешь по Закону Будды, достигнешь просветления, плода будды. Говорят: малые причины – большие последствия. Одно деяние, благое или дурное, может принести многочисленные благие или дурные плоды. Так трава или дерево вырастают из одного крошечного зернышка, а приносят сотни и тысячи плодов.

Человек, у кого есть помыслы о Пути, если от услышанных наставлений у него пробуждается сердце, идёт подвижничать и сейчас, и в будущем может подвижничать. А люди, у кого с самого начала нет помыслов о пути, не имеют в сердце заботы и печали о едином великом деле жизни и смерти, и потому не предаются подвижничеству сейчас и в будущем тоже не могут подвижничать. Добрые люди могут радоваться доброму, дурные люди могут радоваться дурному. Знающий, если не хочет понять, не понимает сердцевину того, что он знает. А если незнающий хочет понять, он может понять смысл того, чего он не знаёт. И раз так, то люди, делающие вид, будто понимают то, чего не хотят понять, на самом деле этого не понимают.

Печально! Мы с утра до вечера трудимся ради славы и выгоды, от которых Будда всячески предостерегает, днём и ночью предаёмся ложным страстям и дурным деяниям, попусту тратим всю жизнь, и в предсмертный час терпим страдания от демонов, пресекающих нашу жизнь. Нас швыряют вниз головой, мы пребываем в смятении, и когда являемся в облике обитателей трёх дурных путей, обнаруживаем позор всей нашей жизни перед сотнями тысяч человек: это не вина других людей, а наша собственная вина.

Ложные страсти — наши давние друзья с безначальных времён, и хотя они мучают сердце и губят тело, нам всё равно легко мириться с ними и трудно их отвергнуть. А с Законом Будды мы сейчас встретились впервые, и потому он нам чужд, привыкнуть к нему нелегко. Древние говорили: лучше умереть вместе с мудрецом, чем жить вместе с глупцами[124]. Если человек имеет мудрое разумение, умные помыслы о пути, нам нужно совершать ему подношения, искать у него прибежища, зная, что он — посланец всех будд и для того вышел в мир. Но когда кто-то лжёт и завлекает, придя с дурными кознями, нужно понять, что это посланец из подземных темниц, демон с бычьей головой, явился морочить нас, и не надо приближаться к нему. Ибо все люди действуют, следуя за друзьями.

Кроме того, во «Всепобеждающей царственной сутре»[125] говорится: когда есть человек, упражняющийся в добром, подвижничающий по Закону Будды, пусть даже правитель о нём не знает, — коль скоро сказано, что такого доброго человека следует поддерживать, — правитель всё равно получает седьмую часть заслуг подвижника. А когда дурной человек совершает дурные дела, то даже если правитель и не знает об этом, всё равно, коль скоро поддерживать дурного человека — тяжкая вина, правитель получает седьмую долю воздаяния за грехи этого дурного человека. Кроме того, в сутре есть предписание правителю: заботиться о жизни и теле, почитать тела будд; благодаря этому жизнь правителя будет длиться без предела. Поэтому правитель даёт клятву чтить будд и богов, избегая ранней кончины, ищет прибежища у Трёх Сокровищ, почитает их, и отсюда можно понять, что всё это согласуется с высочайшими помыслами будд, богов и Трёх Сокровищ.

Мы же, глупые люди, обычно считаем хорошими тех, кто похож на нас. Если наши помыслы неверны, мы не обретаем плодов, даже благодаря силе Другого. Будды и боги ровно-равно милосердны к каждому из детей. Живые существа об одном помышляют с любовью, о другом с неприязнью, и потому отклоняются от помыслов будд, не соразмеряются с замыслами богов. А заслуги приобретаются благодаря накоплению добрых дел, умножению благих деяний, — по милости светлых богов и Трёх Сокровищ. Так, если причинять людям беды и тревоги, морочить монахов, и при этом клясться в почтении богам и буддам и надеяться добыть заслуги, то обретёшь не счастье, а наоборот, горе, ибо умножишь грешные деяния. Такова мера воздаяния: так почитать богов и будд бесполезно, всё равно что рисовать на воде.

Итак, обычные люди все глупы, но среди них у женщин грехи тяжелее, — об этом часто говорится в святом учении. Таких указаний много, и подробно пересказывать их здесь недосуг. Учитель Устава Нандзан Досэн[126] говорит: «В основном женщины совершают семь видов грехов. Первый: у них возникает любовная страсть к мужчинам, ненасытная, как море, которое поглощает десять тысяч рек и всё не пресыщается. Второй: наблюдая женщин в семье, можно видеть, что ревнивые помыслы у них никогда не унимаются. На словах они любезны друг к другу, но в сердцах их остаётся вражда. О других они не заботятся, думают только о своих собственных делах. Третий: из-за своих лживо-любезных помыслов они, встречая других людей, заранее улыбаются, пока те ещё ничего не сказали. На словах они будто бы согласны с собеседником, но в сердце скрывают мысли гневные и враждебные. Телом они склоняются к нам, но помыслами отворачиваются, это и называется лживой любезностью. Четвёртый: они ленивы, думают, как бы одеться в несколько слоёв хороших платьев, заботятся о своей внешности, хотят, чтобы другие с любовью памятовали о них. В их сердцах глубоки алчные желания, и они не различают ближних и дальних. Пятый: они редко говорят правдивые слова, а по большей части лгут. Они часто клянутся причинить зло людям и не боятся умножить свои грехи. Шестой: сгорая в огне желаний, они не стыдятся перед людьми. Блуждая сердцем, не боятся мечей и палок. Подобно пьяным, они не знают стыда. Седьмой: их тело постоянно нечисто, часто оно источает кровь. Беременность и роды скверны, месячные и послед нечисты, и видя это, злые демоны состязаются за женщин, а благие божества их сторонятся, глупые люди их любят, а мудрым они отвратительны».

В древности, когда Будда пребывал в здешнем мире, жила женщина по имени Сэндзя[127]. С самого начала она принадлежала к семье приверженцев внешнего пути, и в сердце у неё глубока была зависть к Будде. И однажды она сказала: я опозорю Будду! Обвязала верёвкой горшок, подвесила его себе на шею, чтобы он висел на уровне живота, и прикрыла одеждой. Пришла туда, где Будда проповедовал Закон, пробралась сквозь толпу бодхисаттв, слушателей голоса Будды, людей и богов, — густую, словно заросли риса или конопли, бамбука или тростника, — встала перед Буддой, хлопнула себя по животу и громким голосом вскричала:

— Посмотрите! Я беременна ребёнком Будды!

Она бранилась, говоря, что вот она родит — и это опозорит Будду. Ученик Будды, первый в чудесах, почитаемый Мокурэн[128], видя это, обернулся мышью, перегрыз верёвку, и горшок упал перед Буддой. Живот женщины опал, Будде никакого позора не вышло, а стыдно стало самой Сэндзе, так что она побледнела.

А ещё в Индии жила женщина по имени Эннядатта[129]. Сердце её было чрезвычайно беспокойно и безумно, подобно обезьяньему. Однажды она взяла зеркало, чтобы посмотреться в него, но слишком суетилась, не увидела отражения своего лица — и вскричала:

— Я потеряла голову! Что же делать?!

Она взывала к небу, призывала землю, сетовала и страдала, но у неё лишь возрастали безумные помыслы, а голову свою она увидеть так и не смогла. Все живые существа изначально обладают природой будды, никогда её не теряли, однако её от нас застилает густой туман ложных мыслей, и мы не можем разглядеть луну — природу нашего сердца; поэтому мы и думаем о себе как о постоянно помрачённых непросветлённых людях. Хотя Эннядатта вовсе не теряла головы, её сердце встревожилось, зеркало сердца затуманилось, это и было «потерей головы».

Как говорят, в стране Синтан бедствия для всей державы начинались из-за трёх женщин[130]. В нашей стране тоже государь-монах[131] из-за женского подстрекательства затеял смуту и в итоге угодил в ссылку. Но хотя такое и бывает, среди женщин много таких, чьё милосердие глубоко, у кого есть помыслы о Пути. В начале «Сутры о созерцании» рассказано о царице Идай[132], а в «Сутре о Цветке Закона» — о том, как дочь царя драконов непостижимым образом стала буддой[133]. Если поймёшь, что грехи женщин тяжелы, то сможешь совладать со своими помыслами, отбросить тягу к славе и корысти в мире, подобном сновидению одной ночи, и обратиться к подвижничеству по Закону Будды, что спасает нас из жизнь в жизнь, из века в век.

В течение целой жизни мы продвигаемся в дурном и отдаляемся от доброго, только таковы наши помыслы. Мы словно бы из тьмы входим в ещё большую тьму, из глубины погружаемся в глубину, лишь таковы наши дела. Деяния подобны весам: их тянет в ту сторону, где тяжелее. Допустим, вот дурные и благие дела, которые человек совершил за всю жизнь, или благие и злые дела за год, за месяц, за день, за час. Если их сравнить и окажется, что дурное перевесит, то человек низойдёт на дурные пути, а если перевесит благое, он сможет получить благое рождение. Всё это записано на дощечках у богов, сопровождающих нас всю жизнь[134], — несмываемо, вплоть до мельчайших проступков. В «Прекращении и постижении»[135] сказано: «Небо знает скрытые наши грехи, как же не стыдиться Неба? Люди узнают грех, если он откроется. Поэтому нам придётся стыдиться и людей». Допустим, мы не пресекали ничью жизнь и не присваивали имущество других людей, но при этом среди наших мыслей нет ни одной такой, что не была бы грешной. В течение каждого дня и каждой ночи у человека сменяется по восемьсот сорок тысяч раз по тысяче помыслов. Как сказано, все они суть деяния, ведущие на три дурных дороги. При этом, не совершая зла напрямую, помышляя о том, как продвинуться во благом и отстраниться от дурного, мы не можем удержать такие мысли надолго. Один раз мы выплываем, а в другой раз тонем. А раз так, настроившись сердцем на то, чтобы прекращать дурное и упражняться в добром, мы должны в этот раз утвердиться в таких деяниях, чтобы определённо отдалиться от рождений и смертей и свидетельствовать о просветлении.

Таковы деяния во вратах, ведущих к озарению: упражнять сердце и возглашать молитву, памятовать о будде. Эти два деяния не зависят от того, много ли знает человек, широко ли он образован, не различают, кто имеет мудрость, а кто не имеет. Имея прочную, крепкую веру в сердце, следуя за учением Будды, если днём и ночью двигаться к цели и не отклоняться от наставлений мудрых друзей, можно напрямую отдалиться от рождений и смертей, достичь просветления – так же легко, как указать на свою ладонь[136].

Такая основа сердца — это подвижничество, которому следуют во всех четырёх школах Великой колесницы[137] и во вратах преемства[138]. Найти её «внутри учений» — это всё равно что увидеть луну после того, как тебе на неё укажут, а «вне учений» — всё равно что увидеть луну самому. Исконное сердце, исконный будда в каждом живом существе — подобны зеркалу, которое ясно в ларце, подобны луне, которая светла за облаками. Облака, застилающие луну, — это помрачённые мысли, возникающие из-за всевозможных предметных миров. Чем же было сердце до того, как в нём отразились эти предметы, замутившие его? — так спрашивают во вратах преемства, и как сказано, когда человек ясно увидит ответ на этот вопрос, то у него больше не рождается ни единой мысли. Учение говорит об основе сердца, не имеющей свойств. Если соразмериться с нею, не рождается ни единого помысла, и хотя десятки тысяч вещей теснятся подобно густому лесу, для единого помысла все десятки тысяч вещей равны и не должны влечь порождения мыслей. А стало быть, нет ни падения на дурные пути, ни возрождения в Чистой земле. Ибо человек, сейчас желающий Чистой земли, в итоге придёт к такому озарению.

И в Законе Будды, и в мирских делах помыслы о том, что пугает, что потрясает наше нутро, что нас всякий раз беспокоит, — все эти помыслы остаются как есть, а до нашей исконной доли нам далеко, как до Неба от Земли. Но если сам стараешься, то сам и достигаешь этой доли, и тут не нужны ни будды, ни прежние наставники. Не может быть такого пути, на котором все будды в трёх временах, все пришедшие своим путём, пребывающие на десяти сторонах, не постигли бы эту основу сердца, не свидетельствовали бы о просветлении.ххх

Далее — об изустной молитве, памятовании о будде. Она не берёт в расчёт, остры или тупы способности, не разбирает, велики или малы грехи и счастье. Напрямую верит в Изначальный обет, не смешивает веру с другим подвижничеством. Всем сердцем призывает имя и памятует, не ленится. Это — деяние для точно-определённого возрождения в Чистой земле. «Всем сердцем» — это значит, тремя помыслами[139]. Три помысла — это один знак: вера. А значит, если предаться одному знаку, «вере», нужно отбросить три помысла. Если предаться одному делу, памятованию о будде, нужно отбросить и один знак, «веру». Дзэндо и другие толкователи пяти школ[140], установили три помысла затем, чтобы все люди приняли веру и предались единому делу — памятованию о будде. Без лесов не строят дом, но после постройки дома леса оставлять незачем. Стало быть, если построишь дом памятования о будде, можно и нужно потом отбросить и леса учения. В мире обычно подвижники застревают на учении о трёх помыслах и прочем, и им уже не до подвижничества, не до памятования о будде, они держатся за ясное понимание и забывают об успокоении сердца. А значит, малые знания — помеха для просветления, они не становятся средством для истинного возрождения. Такие знатоки уступают глупцам, оставшимся дома.

Среди людей, оставшихся дома, в толпе тех, кто памятует о будде от случая к случаю, кто не мудр и не свободен[141], а потому всецело полагается на Изначальный обет, многие возрождаются в Чистой земле. Ибо сказано: великая мудрость[142] непременно равна глупости и безумию. Даже обезьяна, подражая действиям подвижника-одиночки, в итоге обрела свидетельство о плоде святости[143], даже у попугая, повторявшего слова памятования о будде, из кончика языка вырос цветок лотоса. Вовсе не спрашивая, далеки или близки последствия этого деяния, не рассчитывая, есть ли у тебя способности или нет, только сейчас всеми помыслами призвать будду по имени — это и значит обрести тело и землю Амиды, обещанные нам Изначальным обетом. Стало быть, всякий раз, как молишься, возрождаешься в Чистой земле. А когда не молишься — не возрождаешься: таковы грешные люди. Кто верит в Изначальный обет, кто сосредоточился мыслями на едином великом деле, на том, чтобы выйти прочь из этого мира, — у того стремление произносить молитву приходит само собой, и в каждый миг он продолжает молиться. А кто-то на словах рассуждает об учении Чистой земли, обучает и обращает других, его называют мудрецом, он помышляет о будущей жизни и люди ценят его, — но самого его это всё не побуждает молиться, и в итоге люди, кого он побуждал, возрождаются в Чистой земле, а сам он не возрождается.

Среди трёх действий — тела, речи и мысли — подвижничество при высшем состоянии сердца — это деяние мысли, изустная молитва — это деяние уст, а соблюдение устава и строгое следование правилам — это деяние тела. Тайное учение Сингон говорит и об этом, и ещё о теле Закона Великого Солнечного будды, постоянного в трёх временах, о радости Закона собственного приятия[144]. Если к тайному учению нет способностей, то хотя бы подвижники и становились бодхисаттвами десяти ступеней[145], мало кто приходит к нему. Но даже миряне, оставшиеся дома, если вера в сердцах у них крепка, люди, раскрывшие то, что унаследовали из прежних жизней, пусть ничего не смыслят в таинствах и не пытаются применять установление печатей, принятие дара, обряды гома и окропление головы[146], — всё же они, следуя учению, а не обрядам, раскрывают правило «стать буддой в этом теле» и могут не робея применять законы «истинного слова лучистого света»[147] и тому подобные. Эти законы — высшая вершина всех школ, сущность десяти тысяч вещей, корень и основа единой сущности живого существа и будды, тайные правила, по которым в таинствах достигается единство сущности и явлений.

Слова и речи, произносимые языком, — это всё Истинные слова, движения, производимые телом, — это всё тайные печати; все существующие мысли — это само сосредоточение самадзи[148]. Так сказано. Умение понять и выявить смысл этого изречения считают тайным видением Сингон. Это то, чего не пишут об остальных школах. Все школы передают проповедь Будды Сякамуни в телах соразмеренном и превращённом. А школа Сингон — проповедь Великого Солнечного будды, пришедшего своим путём, в теле Закона собственной природы[149]. Она основана на высшем Законе, приносящем плод будды, её не усваивают даже те, кто поднялся на три уровня мудрости и десять уровней святости. Кто встретится с этим учением, тому уже не нужно подниматься по ступеням и уровням: он раскрывает равное и чудесное внезапное указание. Приверженцы этой колесницы обретают чудесные силы и скоро достигают цели.

Редко удаётся получить человеческое тело, редко удаётся встретиться с учением Будды, и кто достиг этого, встретился и подвижничает, кто упражняется точно по Закону, может напрямую соразмериться с уровнем становления будды в нынешнем теле. Но и среди тех, чьи способности этому несоразмерны, каждый, кто подвижничает на Пути Будды, полагаясь на влечение сердца, хотя долгое и скорое достижение различаются, но в итоге всё-таки переправится через море страданий рождений и смертей, достигнет берега просветления. Будда напрямую проповедовал учение Великой колесницы и переправлял живые существа на тот берег. Однако те, чьи способности средние или низкие, во множестве падали за борт и тонули, и ради них он также проповедал условное учение Малой колесницы.

Вообще не нужно считать монахом того, кто только обрил голову и окрасил одежду. Хотя бы человек и имел облик мирянина, но если у него есть милосердие и помыслы о Пути, если он прилагает силы к подвижничеству на Пути Будды, он, должно быть, и есть монах. Царь Бон с причёской в виде раковины[150], домохозяин Юима[151] — если кто подобен им, то пусть обличье у него и мирское, он — великий муж на том уровне глубины, где пребывают бодхисаттвы, прошедшие все десять ступеней. В нашей стране царевич из Верхнего дворца[152], послушник Эн[153], хотя и по сути были мирянами, но оба были великими существами в условном обличии[154]. Приверженцы двух колесниц[155], хотя и имеют облик монахов, вышедших из дому, но сердца у них хитрые и низкие, они отворачиваются от Пути Будды. Что уж и говорить о глупцах последнего века! Они бреют головы, окрашивают одежды, но не упражняются в истинном подвижничестве на Пути Будды. Часто учащиеся люди все пользуются Законом Будды, чтобы прожить в здешнем мире, делают из учения средство обмана и мошенничества. Это мелко и глупо — что ещё тут скажешь?

Способности и коренные свойства у разных людей не одинаковы, и учений бывает десять тысяч разновидностей. Учения-законы Великой и Малой колесниц, условные и истинные, все проповедал единственный учитель — почитаемый Сякамуни. При этом каждое из кратких своих речений он высказывал на пробу: чтобы привлечь тех, кто имеет с ними связь. А люди, идущие по Пути Будды, хулят и принижают то, что отличается от их собственной школы, и трудно избежать греха хулы на Закон. Напитанные страстью к собственному закону[156], они порочат учения всех прочих людей, и хотя соблюдают заповеди, не избегают мучений ада[157]. Но когда речь идёт об обращении к Великой колеснице, если есть способности для следования за Великой колесницей, если кто-то отвергает пристрастия Малой колесницы и тянется к Великой колеснице, то польза и выгода от этого велики. Но никогда нельзя бросать Великую колесницу и уходить к Малой колеснице.

Кроме того, трудные дела, мучительные дела — для глупцов. А лёгкие дела, лёгкое подвижничество — для мудрых. В «Сутре о Цветке Закона» говорится о «мирских радостях и радости нирваны»[158]. Мирские радости — это изобилие, богатство, когда нет недостатка в одежде и пище. Пиры, веселье, почёт среди людей — это всё считается радостями. Это радует один день, радости питают сердце, и в итоге оборачиваются такими деяниями, что вовлекают в круговорот перерождений, становятся причиной грешных дел, ведущих из тьмы во тьму. Радость нирваны — это радость плода Будды. Радостное дело мудрого — сделать из мира вещей место для Пути, из тела и сердца сделать страну будды, тремя таинствами создать исконного почитаемого, на ходу, сидя, стоя и лёжа не тратить впустую ни мельчайшего мгновения. Войти в сосредоточение самадзи всех почитаемых, увидеть круг мандара всех будд. Если обратиться к основе сердца, то в ней нет ни вещных миров, ни места для Пути, и всё же это сердце — место, где никакие вещи не рождаются, это и есть место для Пути всех будд. Когда достигается такое тело, что заключает в себе все вещные миры, тогда «сердце, будда и живые существа не различны»[159]. Это не то место, куда наведываются глупцы. И даже на высшем пределе, где пребывают помощники, чьи помыслы устремились у Пути[160], оно недостижимо.

Высшие плоды будд по учению Малой колеснице заметно уступают плодам будд по учению Великой колесницы. В «Толковании к трактату» сказано[161]: «Каждая из колесниц сама по себе зовётся колесницей Будды, но при сравнении со следующей она оказывается суетной». Хотя Малая колесница и зовётся колесницей Будды будд, но если обратиться к Великой колеснице, она оказывается суетной. Люди, идущие по Пути Будды, никогда не должны останавливаться на середине дороги, будто бы уже обрели то, чего ещё не обрели, свидетельствовали о том, о чём ещё не свидетельствовали. У колодезного ведра верёвка коротка, но не надо из-за этого подозревать, будто всю воду из колодца уже вычерпали. Если о недостигнутом думаешь, как о достигнутом, — это от недостатка способностей. Вообще люди все из-за чванного сердца не осваивают Закон Будды, который надо освоить, не учатся Святому учению, которому надо учиться, пренебрегают учителями, презирают других людей и в итоге становятся глупцами, безумными слепцами. А стало быть, нет худшего врага, чем чванные помыслы, от которых все наши благие дела обращаются в ничто. В «Прекращении и постижении» сказано: «Путь великих святых мудрецов — стремиться к Закону, но не разбирать, от кого получаешь Закон. Юноша в Снеговых горах последовал за демоном, чтобы получить половину строки, небесный государь почтил животное и признал его учителем»[162]. Вот какова бывает решимость освоить учение Будды, надо пользоваться молодостью и не поддаваться лености. Если отложить это единое великое дело на потом, провести всю жизнь впустую в делах мирского круговорота — от будущих сожалений не будет никакой пользы. Это и значит: следуя за побуждениями глупого сердца, не уметь отличить драгоценные водоросли от морского ила.

Я не боюсь насмешек будущих людей. Плывя по течению, водяные травы грубеют сами собой. Я собираю и записываю слова-листья, подобные плавучим травам, не имеющим где укорениться, даже если это окажется бесполезно. Но если постоянно будешь сверяться с этой записью, увидишь в ней себя как человека, у кого есть сердце, как человека, имеющего помыслы о Пути. А значит, эта книга должна называться «Зерцалом жён».

Эта книга — сочинение старца Мудзю Итиэна из храма Тёбодзи. Надо сказать: она во всём хороша и к тому же прекрасно написана[163]. Здесь пролегает путь к преображению глупца в мудреца, путь уловок на пользу живым.

Литература

Джнянавира 2004 — Jnanavira Dharmacari. A Mirror for Women? Reflections of the Feminine in Japanese Buddhism // Eastern Buddhist Review. Vol. 4 (2004). http://www.westernbuddhistreview.com/vol4/mirror_for_women.html

Дхаммапада 1960 — Дхаммапада. Перевод с пали, введение и комментарии В.Н. Топорова. М., 1960.

ИСКБ 1999 — Избранные сутры китайского буддизма. Перевод с китайского Д.В. Поповцева, К.Ю. Солонина, Е.А. Торчинова. СПб., 1999.

И Цзин 1998 — И Цзин. «Книга перемен» и ее канонические комментарии. Перевод с китайского, предисловие и примечания В.М.Яковлева. М.,1998.

Кабезон (ред.) 1992 — Cabezón J.I. (ed.) Buddhism, Sexuality, and Gender. NY: SUNY press 1992. 

Каменс 1993 — Kamens E. Dragon-Girl, Maidenflower, Buddha: The Transformation of a Waka topos, “The Five Obstructions” // Harvard Journal of Asiatic Studies 53 (1993).

Кана хого 1964 — Кана хо:госю: 仮名法語集 (Собрание проповедей, записанных азбукой). Под ред. Миясака Ю:сё: 宮坂宥勝. Нихон котэн бунгаку тайкэй 日本古典文学大系 (Большое собрание памятников классической японской литературы). Т. 83. Токио, 1964.

Леверинг 1992 — Levering M.L. Lin-chi (Rinzai) Ch’an and Gender: The Rhetoric of Equality and the Rhetoric of Heroism // Кабезон (ред.) 1992. Р. 137–156.

Легенды 1984 — Японские легенды о чудесах. IX–XI вв. М., 1984.

Ли 2007 — Lee K.D.Y. The prince and the monk: Shōtoku worship in Shinran's Buddhism. NY, 2007.

Лотосовая сутра 1998 — Сутра о бесчисленных значениях. Сутра о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы. Сутра о постижении деяний и Дхармы бодхисаттвы Всеобъемлющая Мудрость. Издание подготовил А.Н. Игнатович. М., 1998.

Минамото Дзюнко 1993 — Minamoto Junko. Buddhism and the Historical Construction of Sexuality in Japan // U.S. — Japan Women's Journal. English Supplement no. 5 (1993). Р. 87–115.

Моррелл 1980 — Morrell R. Mirror for Women: Muju Ichien's Tsuma Kagami // Monumenta Nipponica 35/1 (1980).

Мудзю Итиэн 2013 — Мудзю Итиэн. Собрание песка и камней. Пер. со старояпонского Н.Н. Трубниковой под ред. А.Н. Мещерякова. Сетевая версия 2013 г. http://trubnikovann.narod.ru/MujuInd.htm.

Накамура Кёко (ред.) 1983 — Women and religion in Japan. Ed. Nakamura Kyōko // Japanese Journal of Religious Studies 10/2–3 (1983).

Оокагами 2000 — О:кагами. Великое зерцало. Перевод со старояпонского, исследование и комментарий Е.М. Дьяконовой. СПб., 2000.

Переломов 1998 — Переломов Л.С. Конфуций. «Лунь юй». Исследование, перевод с китайского и комментарии. М., 1998.

Такэми Момоко 1983 — Takemi Momoko. “Menstruation Sutra” Belief in Japan // Japanese Journal of Religious Studies 10/2–3 (1983).

Трубникова 2000 — Трубникова Н.Н. «Различение учений» в японском буддизме IX в. Кукай [Кобо-Дайси] о различиях между тайным и явными учениями. М., 2000.

Трубникова 2012 — Трубникова Н.Н. Движение за возрождение уставов и заповедей в японском буддизме XIII в. Религиоведение. М.–Благовещенск, 2012. № 4. С. 114–122.

Трубникова 2013а — Трубникова Н.Н. Мудзю Итиэн и его время // Вопросы философии. 2013. № 4. С. 121–131.

Трубникова 2013б — Трубникова Н.Н. «Путь песен» и «Путь Будды»: монашеский взгляд на японскую поэзию в «Собрании песка и камней» / Япония. Ежегодник. М., 2013. С. 290–311.

ТСД — 大正新脩大藏經　Тайсё: синсю: дайдзо:кё: (Большое собрание сутр, заново составленное в годы Тайсё:) Т. 1–100. Токио, 1960–1977.

Уилсон 1996 — Wilson L. Charming Cadavers: Horrific Figurations of the Feminine in Indian Buddhist Hagiographic Literature. Chicago: Chicago University Press 1996.

Уэлтер 2011 — Welter A. Yongming Yanshou's Conception of Chan in the Zongjing Lu: A Special Transmission Within the Scriptures. Oxford, 2011.

Фесюн 1999 — Кукай. Избранные труды (с приложением очерка истории развития эзотерического буддизма). Составление, подготовка текста и примечаний, очерк по истории эзотерического буддизма — А.Г. Фесюн. М., 1999.

Фор 2003 — Faure B. The Power of Denial: Buddhism, Purity and Gender. Princeton: Princeton University Press, 2003.

Чин 1998 — Chin G. The Gender of Buddhist Truth: the Female Corpse in a Group of Japanese Paintings // Japanese Journal of Religious Studies 25/3–4 (1998).

---

[1] Здесь и дальше двоеточие в транскрипциях японских слов обозначает долготу гласного.

[2] Его предок, Кадзивара Кагэтоки, был одним из ближних людей Минамото Ёритомо, основателя первого сёгуната.

[3] В современном городе Нагоя.

[4] Шестой, всего свитков десять, пятый и десятый — в двух частях каждый. Ниже ссылки на «Собрание песка и камней» даются с указанием номера свитка (римской цифрой), его части («а» и «б») и номера рассказа (арабской цифрой).

[5] См.: [Оокагами 2000].

[6] Таковы «Сокрытое зерцало миров Закона в сутре Цветочного убранства» 華嚴法界玄鏡, кит. «Хуаянь фацзе сюаньцзин», яп. «Кэгон хоккай гэнкё:», ТСД 45, № 1883; «Зерцало молитвы» 念佛鏡, кит. «Няньфо-цзин», яп. «Нэмбуцу-кё:», ТСД 47, № 1966.

[7] Из «Сутры помоста Шестого патриарха» 六祖壇經 (кит. «Люцзу Тань-цзин», яп. «Рокусо дан-кё:», ТСД 48, № 2008).

[8] См.: [Накамура Кёко (ред.) 1983; Кабезон (ред.) 1992; Минамото Дзюнко 1993; Фор 2003].

[9] Здесь и ниже «будда» со строчной буквы — общее понятие, а Будда с заглавной — Шакьямуни (яп. Сякамуни), основатель учения.

[10] Так, одним из предметов созерцания для монахов должны были служить женские тела на разных этапах посмертного разложения; см.: [Уилсон 1996; Чин 1998].

[11] Своей кровью при месячных и при родах она оскверняет землю и воду, и никакие бытовые предосторожности от этого не защищают. В Японии такие рассуждения связаны были с особым очистительным обрядом для женщин, разработанным в «Сутре о кровавой чаше» (血盆経, «Кэцубон-кё:»); см.: [Такэми Момоко 1983]; правда, неясно, был ли этот обряд уже известен во времена Мудзю.

[12] 維摩経, яп. «Юима-гё:», ТСД 14, № 474–475.

[13] 勝鬘經, яп. «Сё:ман-гё:», ТСД 12, № 353.

[14] Перевод по изданию [Кана хогосю 1964, 158–194]. 　

[15] Из шести миров (миры ада, голодных духов, животных, демонов, людей и богов) самым трудным считается возрождение в мире людей, и оно же — наилучшим для следования по пути Будды и для освобождения. Так сказано во многих текстах буддийского канона, в том числе в «Сутре строк Закона» (法句経, «Хо:ку-кё:», ТСД 4, № 210, 567а), она же «Дхаммапада». Ср. в переводе В.Н. Топорова: «Трудно стать человеком, трудна жизнь смертных, трудно слушать истинную дхамму, трудно рождение просветлённого» [Дхаммапада 1960, 90].

[16] «Сутра строк Закона», 563а; ср.: [Дхаммапада 1960, 64–65].

[17] Сравнение жизни в мире непостоянства с опьянением звучит во многих буддийских текстах; Мудзю, вероятно, отсылает к сочинению Кукая «Тайный ключ к Сутре-сердцу праджня-парамиты» (般若心経秘鍵, «Хання сингё: хикэн»): «Достойные жалости, о, достойные жалости дети, спящие долгим сном! Они страдают, они болеют — опьяненные, безумные люди! Больной и помешанный смеются над тем, кто трезв, спящий и бредящий насмехаются над пробудившимся» [Трубникова 2000, 291].

[18] Отсылка к «Сутре о созерцании основы сердца» (心地観経, «Синдзи канкё:», ТСД 3, № 159, 303с).

[19] 北芒, кит. Бэй-ман близ Лояна, место погребения государей и сановников.

[20] 東垡, кит. Дун-тай, местность на полуострове Шаньдун, знаменитая явлениями духов.

[21] 熱鐵丸, нэттэцуган, одно из орудий адских пыток, упоминается в «Сутре о сетях Брахмы» (梵網経, «Боммо:кё:», ТСД 24, № 1484, 1007 с). Грешники катают раскалённые тяжёлые шары и сгорают от их жара.

[22] В мирах ада, голодных духов и животных.

[23] В «Сутре о нирване» (涅槃経, «Нэхан-гё:», ТСД 12, № 374, 809с). Будда говорит о том, как мала вероятность возродиться человеком, и поясняет свои слова сравнением: вот такая доля (крупица земли под ногтем) — человеческое рождение, а вот такая (вся остальная земля) — рождения в других мирах.

[24] Санскр. асура, воинственные демоны, непрестанно борющиеся между собой.

[25] Главные заповеди будды: запреты на убийство, воровство, разврат, приём опьяняющих веществ и ложь.

[26] Пять чувств и ум.

[27] Упоминаются в «Абхидхармакоше» (倶舎論, «Куся-рон», ТСД 29, № 1558, 56с) и в «Сутре о нирване» (ТСД 12, 478b). У небожителей загрязняются одеяния, вянут цветы в венках, тела начинают потеть, дурно пахнуть, пропадает радость жизни на небе. Есть и другой список пяти признаков: пропадает радость в голосе, меркнет сияние, исходящее от тела, кожа намокает при купании, пропадает независимость от внешних предметов, взор помрачается.

[28] Задатки, способствующие продвижению по пути Будды к освобождению.

[29] 結縁, кэтиэн, — такая связь позволяет в будущей жизни снова встретиться с учением Будды и попытаться освоить его.

[30] То есть заботится обо всех живых существах, ведь в безначальном круговороте перерождений каждое из них успело побывать его отцом или матерью.

[31] Отсылка к древнекитайской «Книге перемен» (易経, «И-цзин», яп. «Эки-кё:»), раздел «Комментарий к изящным речениям»: «В доме, где наживают добро, всегда будут припасы к празднику. В доме, где копится зло, непременно случится беда» — пер. В.М. Яковлева [И Цзин 1998, 158].

[32] Тж. «несвязанных» 無縁, муэн. Речь может идти о монахах, с кем у этих мирян нет связи (родственной, дружеской), а может — о монахах, которые вообще избегают земных связей, то есть не принадлежат ни к какой храмовой общине, не стараются собрать вокруг себя преданных прихожан.

[33] 別請, бэссё: В монашеском «Четырёхчастном уставе» (四分律, «Сибун-рицу», ТСД 22, № 1428, 657а) сказано, что монахи не должны поощрять мирян к таким приглашениям: правильное приглашение должно быть обращено не к конкретному монаху, а к любому, и соответственно, подношения должны вручаться не кому-либо из монахов в отдельности, а всей общине. В Японии это правило почти никто не соблюдал.

[34] Быть буддистом значит «искать прибежища» 帰命, кимё:, у Будды, его Учения и Общины.

[35] Она же «Лотосовая сутра», полное заглавие – «Сутра о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы» 妙法蓮華経, «Мё:хо: рэнгэ-кё:», ТСД 9, № 262. В Японии эта сутра почиталась особенно широко. См.: [Лотосовая сутра 1998].

[36] Обряд 不断念仏, фудан нэмбуцу, при котором монахи, сменяя друг друга, возглашают слова «Слава будде Амиде!» 南無阿弥陀仏, Наму Амида-буцу, чтобы заказчики обряда или в целом все живые существа смогли возродиться в Чистой земле будды Амиды, буддийском «раю».

[37] Хотя буддийское учение и отрицает неуничтожимую «душу», всё-таки в японских буддийских источниках нередко говорится о «духе» 霊, рэй, как о той бестелесной сущности, что переходит из одного рождения в другое.

[38] 真言, сингон, — мантры, словесные формулы, которым приписывается чудотворная сила.

[39] Согласно буддийскому «тайному учению», человек в нынешней жизни может выявить своё тождество с буддой не только на уровне сердца, но также и на уровне тела. См.: [Трубникова 2000].

[40] 神通, синдзу, они же «божественные проникновения»: способности ясновидения, яснослышания и др.

[41] Подаяние, соблюдение заповедей, терпение, продвижение к сути, созерцание («прекращение неведения и постижение сути»).

[42] 如来, нёрай, санскр. Татхагата, величание будд.

[43] Четыре основные и четыре промежуточные стороны света, верх и низ.

[44] Помосты, на которых восседают будды (в сутрах и на храмовых изображениях) обычно имеют вид цветов лотоса.

[45] Обет Амиды спасти всех, кто пожелает возродиться в Чистой земле. Этот обет состоит из сорока восьми отдельных положений, чаще всего почитатели Амиды ссылаются на то из них, которое гласит: в Чистой земле возродится всякий, кто «призовёт Амиду по имени», то есть произнесёт слова «Слава будде Амиде» (ср. выше). «Колесница» здесь — образ для того средства, которое помогает на пути к освобождению.

[46] 他力, тж. «Иная сила», здесь — спасительная сила будды Амиды.

[47] 念仏, нэмбуцу, произнесение слов «Слава будде Амиде!».

[48] То есть молитвами, обрядами, добрыми делами накопить заслуги, а потом «обратить», передать их на благо умершим.

[49] ТСД 9, 7с [Лотосовая сутра 1998, 104].

[50] Восемь условий, при которых трудно воспринять Закон Будды: быть узником ада, голодным духом, животным, долговечным небожителем, больным (слепым, глухим и т.д.), воевать, быть мирским мудрецом, жить до или после появления будды в мире.

[51] ТСД 9, 15а [Лотосовая сутра 1998, 132].

[52] «Сутра памятования об истинном Законе» 正法念處経, «Сё:бо: нэнсё-кё:», ТСД 17, № 721, 19b; «Сутра-собрание драгоценностей» 宝積經, «Хо:сяку-кё:», ТСД 11, № 310, 625с.

[53] Монахи, «вышедшие из дома», противопоставляются мирянам, «оставшимся дома».

[54] 阿錬若, арэння, от санскр. аранья.

[55] 一大事, ити дайдзи, дело освобождения.

[56] 明王, мё:о:, санскр. видьяраджа, почитаются как хранители буддийского обряда.

[57] Индийские божества, чтимые в буддизме. Их изображения занимают внешние поля на мандалах — обрядовых картинах, представляющих всё мироздание как собрание будд, бодхисаттв и других почитаемых существ, рассаженных в определённом порядке.

[58] То есть изготовляет статуи или картины, изображающие будд, и делает им подношения: благовониями, цветами и др.

[59] То есть Будды.

[60] 止惡修善, сиаку сюдзэн. «Избегать дурного» означает соблюдать заповеди, а «упражняться в добром» — заниматься созерцанием и милосердно заботиться обо всех живых существах.

[61] 斷惑證理, данваку сё:ри. «Свидетельствовать об основе» значит путём подвижничества выявить свою истинную основу, «природу будды».

[62] 布鼠, фусо:, кит. бу-шу, баснословное существо, обитающее в пламени.

[63] 第一義, дайитиги, выражение встречается в «Лотосовой сутре» и других текстах: нечто, взятое «в собственном смысле слова», «как таковое», и отсюда — «сущность», «то, что есть поистине».

[64] Источник цитаты неизвестен.

[65] 末利, яп. Мацури, санскр. Маллика, — супруга царя Прасенаджита и мать царевича Джеты祇陀, яп. Гида, современница и почитательница Будды. По преданию, Маллика подносила своему супругу вино, чтобы тот опьянел и забыл о своих дурных замыслах.

[66] 和須蜜多, санскр. Васумитра, куртизанка, обратившая своё ремесло в способ милосердной заботы о мужчинах. Вместе с Малликой упоминается в сочинении китайского наставника Тянь-тая Чжи-и (天台智者, 538–597) «Махаянское прекращение неведения и постижение сути» (摩訶止観, «Мака сикан», кит. «Мо-хэ чжи-гуань», ТСД 46, № 1911, 17 с).

[67] 梵行, бонгё:, санскр. брахмачарья, здесь — деяния, сообразные заповедям (всем, кроме заповеди целомудрия, хотя именно оно чаще всего имеется в виду под брахмачарьей). Буддийские наставники объясняют это выражение так: чистые деяния называются «деяниями Бона», потому что позволяют возродиться на небесах близ бога Бона (санскр. Брахма).

[68] Бику 比丘 — санскр. бхикшу, «нищий», «монах». Имена сыновей Будды — Упавана　優婆摩, Рахула羅睺羅и Сунакшатра善星. Такие имена приводит, например, китайский наставник Цзи-цзан吉藏 (549–623) в «Толковании значений Цветка Закона» (法華義疏, кит. «Фахуа ишоу», яп. «Хоккэ гисё» ТСД 34, № 1721, 451b). Чаще встречаются упоминания одного сына Будды — Рахулы.

[69] 聖徳太子 Сё:току-тайси (574–621), почитаемый как один из основателей японского государства и как образцовый буддист-мирянин. В XIII в. наставники новых буддийских движений, таких как дзэн и радикальный амидаизм, возводили традиции своих учений к царевичу Сётоку. См.: [Ли 2007]

[70] 救世観音, Гусэ Каннон, бодхисаттва Авалокитешвара.

[71] Мононобэ-но Мория 物部守屋, ум.587. В первые десятилетия распространения буддизма в Японии Мория был одним из главных противников; так говорится в «Анналах Японии» (日本書紀, «Нихон сёки», 720 г.) и других источниках. По разным версиям, Сётоку-тайси или сам убил Морию, или молился о победе над ним и получил помощь Четырех небесных государей, защитников Закона Будды.

[72] 業即解脱, гё: соку гэдацу. Одна из формул, указывающих на то, что вещи, кажущиеся противоположными, на самом деле предполагают друг друга. Деяния, карма, и освобождение так же немыслимы друг без друга, как круговорот перерождений и нирвана, заблуждение и просветление, благо и зло и др. Буддийское учение мыслится как «срединный путь» между такими крайностями, а также между учениями, склоняющимися к той или другой крайности.

[73] Отсылка к «Махаянскому прекращению неведения и постижению сути» (ТСД 46, 1с): «Любой предмет, создаваемый мыслью, не может не быть срединным, истинно-действительным. Они привязываются к мирам, мыслят все миры Закона в едином мгновении мысли. Нет таких красок, нет таких запахов, что не пребывали бы на срединном пути. Таков и наш мир, и мир будд, и все миры живых существ. Все совокупности воспринимаемого, все чувства — таковы, как есть, и нет страдания, которое нужно было бы преодолеть. Волнение пылинок неведения — это и есть просветление, и нет причины страдания, чьё действие нужно было бы пресечь. Крайности и ложные взгляды — срединны, истинны, и нет пути, который нужно было бы пройти. Рождения и смерти — это и есть нирвана, и нет уничтожения страданий, о котором нужно было бы свидетельствовать. Нет ни страдания, ни его причины, и потому нет миров; нет ни пути, ни уничтожения, и потому нет выхода прочь из этих миров. Всё полностью едино — таково истинное свойство. Вне истинного свойства нет никаких вещей, отдельных от него».

[74] 狂言綺語, кит. куан янь ци юй, яп. кё:гэн киго, выражение китайского поэта Бо Цзюй-и白居易 (772–846), ставшее в японских буддийских текстах обозначением мирской словесности в отличие от буддийской. Мудзю Итиэн подробно обсуждает это понятие в «Собрании песка и камней» (Vа–11, Vб–9).

[75] 無相, мусо:, не обладают характеристиками, которые можно определить, и которые, соответственно, допускают свою противоположность: эти деяния нельзя назвать благими в отличие от злых, мудрыми в отличие от глупых и пр.

[76] Южная столица — город Нара, столица Японии в VIII в. Монахи Тико: 智光 и Райко: 頼光, жившие в VII в., упоминаются в нескольких сборниках рассказов сэцува, начиная с «Японских легенд о чудесах» (日本霊異記, «Нихон рё:ики», рубеж VIII–IX вв., рассказ II–7), где Тико предстаёт как завистник, обидевший праведного монаха Гёки. В «Записках о возрождении в краю Высшей радости» («О:дзё: Гокуракки», конец X в., рассказ 11) двое друзей-монахов, Тико и Райко, показаны как почитатели Чистой земли будды Амиды. В переводе А.Н. Мещерякова [Легенды 1984, 140–141] «Монахи из храма Гангодзи — Тико и Райко — с юных лет жили в одной келье и вместе в Учение вникали. К старости Райко с людьми разговаривать перестал, как будто дар речи потерял. Тико счел это странным и сказал Райко, но ответа так и не дождался». Райко умирает, Тико скорбит о нём: «Долгие годы Райко был мне верным другом. Но в последнее время он молчал и ничего не делал для спасения. Да так и умер. Как узнать, где он переродился — в раю или в аду?» Два месяца Тико молится о друге, и наконец, Райко является ему во сне и рассказывает, что возродился в Чистой земле. Тико хочет остаться с ним, но Райко отвечает: ещё не время. Тогда Тико спрашивает: «Ты ведь перед смертью тоже ничего такого не совершил. Отчего же переродился в раю?» Райко отвечает: «Уже давным-давно стал я читать сутры и задумал переродиться в Краю Вечной Радости. Сердцем своим желал я того и понял, что дело нелегкое. Потому я забросил дела людские и разговоры. Что бы ни делал, я размышлял только о совершенстве Амиды и великолепии Пречистой Земли. Долгие годы усердствовал я так и наконец вознесся. Сердце твое колеблется, и добродетель не укоренилась в нем. По делам твоим рано тебе пока жить в Пречистой Земле».Тико спрашивает, как достичь возрождения, Райко советует ему спросить у будды Амиды, а будда велит созерцать Чистую землю. Тико не уверен, сможет ли это делать, и тогда Амида на ладони показывает ему всю страну Высшей радости. Проснувшись, Тико описывает своё видение художнику, и тот рисует картину-мандалу; так было положено начало изображениям Чистой земли, известным как «мандалы Тико», Тико:-мандара. После смерти Тико обретает возрождение.

[77] Отсылка к «Книге перемен» (раздел «Прилагаемые суждения»): «Если двое в душе будут согласными, ничто на свете не сможет им помешать» (букв. «никакое золото» или «никакой металл»); «если сердца бьются в лад, слова благоуханны, словно орхидеи» [И Цзин 1998, 87].

[78] 泰澄, не ясно, о ком из учеников Ко:бо:-дайси Ку:кая (弘法大師空海, 774–835) идёт речь.

[79] В странах Дальнего Востока сутки традиционно делились на двенадцать «страж».

[80] «Три таинства» — таинства тела, речи и мысли, то есть обрядовые жесты, слова и те образы, на которых следует сосредоточиваться.

[81] Три отрезка по две стражи (то есть по четыре часа) днём и столько же ночью.

[82] 調達, санскр. Девадатта, родич и злейший враг Будды. Во многих преданиях говорится, что Девадатта был чрезвычайно сведущ во всех тогдашних учениях и предавался суровому подвижничеству.

[83] Отсылка к рассказу, вероятно, широко известному во времена Мудзю; он встречается в «Повести о великом мире» (太平記, «Тайхэйки», XIV в.) и в более поздних собраниях, например, в «Записках о передаче учения в трёх странах» (三國傳緣起 «Сангоку дэнки», XV в., VI–27). Этот же сюжет пересказал Мисима Юкио 三島由起夫 (1925–1970) в рассказе «Любовь святого старца из храма Сига» (志賀寺上人の恋, «Сигадэра сё:нин-но кои», пер. Г.Ш. Чхартишвили) http://www.litmir.net/br/?b=155390. Старец из храма Сига достиг великой святости, всеми помыслами был сосредоточен на будущем возрождении в Чистой земле, но однажды он встретил прекрасную даму, влюбился в неё, позабыл своё подвижничество и низошёл на путь демонов (у Мисима старец спасается, а дама после встречи с ним обращается на Путь Будды).

[84] 本分, хомбун, истинной природе человека, она же «природа будды».

[85] Условные учения — те, которые Будда изложил, применяя «уловку», приспосабливаясь к способностям слушателей. В истинном учении он открыл своё знание как оно есть. «Школы» здесь — традиции передачи учений от Будды через его учеников и далее через их преемников.

[86] 闡提, сэндай, санскр. иччхантика, по учению некоторых буддийских школ, — люди, не способные обрести просветление.

[87] Соответствует русскому выражению «В белый свет как в копеечку».

[88] Будде, Учению и Общине.

[89] Сутоку 崇徳 (1119–1164), 75-й государь Японии, правил в 1123–1141 гг. По тогдашнему обыкновению, после отречения от престола он принял монашество, а после смуты 1156 г. был сослан в провинцию Сануки на острове Сикоку, отсюда его именование: «государь-монах из края Сануки», Сануки-но ин. Случай, который здесь описывает Мудзю, относится ко времени между отречением Сутоку и ссылкой.

[90] Ни в Нара, ни в Киото.

[91] Провинция на северо-востоке острова Хонсю.

[92] 照月, чтение Сёгэцу — «по звукам» (условно соответствует китайскому чтению тех же иероглифов), а Тэруцуки — «по смыслу» (представляет собой японское слово, подходящее по значению к тем же знакам) .

[93] 関東, Канто: земли на востоке и северо-востоке острова Хонсю (с той его стороны, что обращена к Тихому океану).

[94] Общее величание сиккэнов — заместителей сёгунов. При камакурском сёгунате именно сиккэнам принадлежала реальная власть в воинской ставке. Сагами — провинция, в которой расположен город Камакура, ставка сёгунов.

[95] 眷属, кэндзоку. Речь может идти о родных — или же об учениках, служках и прочих храмовых людях, живущих вместе со знаменитым монахом и связанных с ним отношениями наподобие родственных, где он — отец семейства, а они его дети и домочадцы.

[96] 貢馬, кумэ, лошади для подарка правителю, чаще не для его собственной конюшни, а для пожертвования в святилище или в храм. Таких священных коней держали в Японии в нескольких святых местах, в том числе в Исэ, где чтили прародительницу государей, Солнечную богиню Аматэрасу, или в святилищах Хатимана, бога-защитника державы и покровителя всех воинов.

[97] Провинция в средней части острова Хонсю с той его стороны, что обращена к материку.

[98] 智妙房, о нём кроме этого рассказа ничего не известно.

[99] Здесь, вероятно — циновки, край которой не обшит тканью, а просто обрезан.

[100] Кукай (см. выше прим. 65). Цитируется его сочинение «Драгоценный ключ к тайному хранилищу» (秘藏寶鑰, «Хидзо: хо:яку», 830 г., ТСД 77, № 2426, 367b): «Неужели те, кто довольствуется пропитанием в одну чашку риса, не могут быть вознаграждены четырьмя разновидностями долга и добрых свойств?» [Трубникова 2000, 234]. Ср. в переводе А.Г. Фесюна: «Отчего же те, кто довольствуется одной чашкой скромной пищи в день, не могут исполнить свои Четыре Обязанности?» [Фесюн 1999, 118]. В обоих случаях переводчики читают эту фразу так, как если бы речь шла о самих монахах; Мудзю понимает её иначе, относя «вознаграждение», «исполнение долга» к мирянам-дарителям. Кукай говорит о четырёх (а не десяти) видах долга: перед родителями, государем, всеми живыми существами и «Тремя Сокровищами» (Буддой, Учением и Общиной). «Десять видов долга» — это развёрнутый список благодеяний, за которые человек обязан отцу и матери: вынашивать во чреве, терпеть родовые муки, родить, вскормить, утирать, мыть, баюкать, удерживать от дурных поступков, ждать возвращения дитяти из дальнего пути, постоянно жалеть и заботиться.

[101] 強剛難化, кё:го: нанкэ; выражение встречается, например, в «Толковании Сутры о Вималакирти» (維摩經義疏, «Юима-гё: гисё:», ТСД 56, « 2186, 60с), приписываемом царевичу Сётоку (см. о нём выше).

[102] Тайсяку 帝釈 — бог Индра, Бон — Брахма, Вращатель Колеса Закона 輪王, яп. Ринно:, санскр. Чакравартин — праведный правитель всего мира, упоминается во многих буддийских текстах.

[103] Три уровня мироздания, различаемые в буддизме: миры желаний, форм и отсутствия форм (санскр. кама-дхату, рупа-дхату, арупа-дхату).

[104] Из утробы, из яйца, из слизи, путём превращения.

[105] 紫摩黄金身, сима коганэ-но ми. Золотистый цвет кожи — одна из примет будды.

[106] Три уровня мудрости 三賢, санкэн, — три отрезка пути бодхисаттвы. На первом осваиваются «десять пребываний» 十住, дзю:дзю (пребывание в решимости, в овладении своим сердцем и др.); на втором — «десять деяний» 十行, дзю:гё: (деяния радостные, полезные, неразличающие и др.), на третьем «десять обращений заслуг» 十廻向, дзю:эко: (передача своих заслуг всем живым существам — повсеместная, неисчерпаемая и т.д.). За ними следуют ещё десять «уровней святости» 十聖, дзю:сэй, они же десять «ступеней бодхисаттвы»: уровни радости, свободы от замутнений, сияния, лучезарной мудрости и др. За этими десятью уровнями следуют ещё два: «равного просветления» и «чудесного просветления», ср. ниже.

[107] То есть в бедной хижине. Почитатели будды Амиды часто описывают и изображают такую картину: в смертный час к человеку приходит сам Амида с многочисленными спутниками, чтобы забрать его в свою Чистую землю.

[108] Отсылка к стихотворению царевича Такаоки 高岡 (799–845), побывавшего в Китае и намеревавшегося посетить Индию. В «Собрании песка и камней» Мудзю цитирует эти стихи в рассказе VIII–22): Иу нараку || Нараку-но соко-ни || Иринурэба || Сэцури-мо сюда-мо || Каваридзарикэри. «Говорят: || Если спуститься || На дно ада-нарака, || Ни царя-кшатрия, ни слуги-шудры || Там не различают».

[109] 阿傍羅刹, яп. Або:-расэцу, изображаются как могучие мужи с человечьим телом и бычьей головой; относятся к разряду демонов ракшас (яп. расэцу).

[110] Два высших уровня совершенствования, следующие за «тремя уровнями мудрости и десятью уровнями святости», см. выше.

[111] Отсылка к «Сутре совершенного пробуждения» (円覚経, «Энкаку-кё:», ТСД 17, № 842, 915а): «С самого начала следует понимать, что для живых существ изначальное состояние Будды, рождение, смерть, нирвана есть лишь нечто подобное вчерашнему сну». Перевод К.Ю. Солонина [ИСКБ 1999, 375–462].

[112] Речь идёт о даосском искусстве продления жизни и овладения чудесными способностями. Такие «бессмертные», согласно буддийскому учению, всё равно смертны, как и все живые существа, хотя и могут жить очень долго.

[113] 阿難, санскр. Ананда, ближайший ученик Будды. Неизвестно, из какого источника Мудзю берёт это предание.

[114] У Мудзю — 酒, сакэ, напиток из риса.

[115] Речь идёт о ступенях дхьяны (санскр.) — созерцания, при котором подвижник восходит во всё более чистые, спокойные и радостные миры.

[116] 頭陀, дзуда, санскр. дхута, правила подвижничества.

[117] 彭祖, яп. Хо:со, кит. Пэн-цзу, почитается как один из «бессмертных» в даосской традиции.

[118] 淮南子, они же мудрецы из Хуайнани, чье учение изложено в книге «Хуайнань-цзы», одном из памятников даосской мысли.

[119] Кит. Лэтянь 楽天, он же Бо Цзюй-и (см. выше прим. 61).

[120] 西施, кит. Си Ши (VII–VI вв. до н.э.), знаменитая красавица Древнего Китая.

[121] Природы, отличной от «природы будды».

[122] 北叟, яп. Хокусо, кит. Бэй Соу, упоминается в «Книге мудрецов из Хуайнани». «Держава То» здесь — Китай.

[123] Готоба 後鳥羽 (1180–1239), 82-й государь Японии, на престоле находился в 1183–1198 гг., а затем до 1221 г. правил как государь-монах Готоба-ин. На время его правления приходится становление первого сёгуната. В 1221 г. Готоба-ин вместе с сыновьями возглавили мятеж против воинской ставки, потерпели поражение, и Готоба-ин был сослан на остров Оки.

[124] Источник неизвестен.

[125] Она же «Сутра золотого света»

[126] Нань-шань Дао-Сюань南山道宣 (596–667) в «Рассмотрении правил заповедей чистого сердца» (淨心戒觀法, «Цинсинь цзе гуаньфа», ТСД 45, № 1893, 824 а–с).

[127] 千邪, санскр. Чинча, рассказ взят из «Большого трактата о запредельной премудрости» (大智度論, «Дайтидо-рон», ТСД 25, № 1509, 121 с).

[128] 目連, санскр. Маудгальяяна.

[129] 演若達多, санскр. Яджнадатта, рассказ взят из «Победоносной сутры» (首楞厳経, «Сюрё:гон-кё:», ТСД 19, № 949, 121b).

[130] 震旦, Синтан – название Китая в буддийских текстах (от санскр. Чинастхана). Три знаменитые красавицы, ставшие причиной бедствий для всей страны, — это Си Ши (см. выше, прим. 107), Дяочань 貂嬋 (героиня романа «Троецарствие», трад. III в. н.э.) и Ян Гуй-фэй 楊玉環 (VIII в.).

[131] Государь Готоба, см. выше прим. 110.

[132] В «Сутре о созерцании будды по имени Неизмеримое Долголетие» (観無量寿経, «Кан Мурё:дзю-кё:», ТСД 12, № 365) царицу Идай (韋提, санскр. Вайдехи) заточил в темницу её собственный сын; Будда Сякамуни с учениками посещают её и рассказывают ей о Чистой земле будды Амиды.

[133] В «Лотосовой сутре» в главе XII просветление обретает юная дочь морского царя-дракона — существо, по обычным меркам не могущее стать буддой (так как она женского пола, слишком мала и не принадлежит к миру людей).

[134] 倶生神, Кусё:дзин, они же Боги Вместе Рождённый и Вместе Наречённый 同生同名, До:сё:–До:мё:; наблюдают всю жизнь человека и затем сообщают судье мёртвых, богу Яме, о каждом хорошем и дурном поступке этого человека. Упоминаются в «Сутре цветочного убранства» (華厳経, «Кэгон-кё:», ТСД 9, № 278, 680с).

[135] В трактате «Махаянское прекращение неведения и постижение сути», ТСД 46, 40а.

[136] Отсылка к «Беседам и суждениям» Конфуция (論語, кит. «Лунь юй», яп. «Рон-го», III–11): в ответ на вопрос о смысле одного из обрядов Конфуций говорит: «Не знаю. Для того же, кто это знает, управлять Поднебесной нетрудно — все равно, что смотреть на это», — и указывает на свою раскрытую ладонь [Переломов 1998, 321].

[137] Хоссо, Санрон, Тэндай, Кэгон.

[138] 宗門, Сю:мон, то есть Дзэн.

[139] Приверженцы учения о будде Амиде и Чистой земле описывают три свойства веры: искренность, глубина и радость, надежда

[140] Основатели пяти направлений китайской школы «Чистой земли», Цзинту-цзун: Тань-луань 曇鸞 (ок. 476–572), Дао-чо 道綽 (562–645), Шань-дао 善導 (613–681, яп. Дзэндо:), Хуай-гань 懷感 (VII в.) и Сяо-кан 少康 (VII в.).

[141] Не знает своей истинной природы.

[142] 般若, хання, санскр. праджня.

[143] «Обезьяна» здесь — 獼猴, миго. Она достигла состояния «святого», архата 羅漢, ракан.

[144] 自受, дзидзю. Будда во вселенском «теле Закона», почитаемый под именем Великого Солнечного 大日, Дайнити, санскр. Махавайрочана, пребывает всюду в мироздании и в каждой из его частей, а потому, когда он проповедует, он по сути обращается к самому себе и сам же воспринимает эту проповедь, сам себя «разует Законом».

[145] См. выше, прим. 93.

[146] «Печати» здесь — обрядовые жесты, санскр. мудра. «Принятие дара» 加持, кадзи — единение подвижника с почитаемым существом во время обряда. Огненное действо 護摩, гома, служит для избавления от ложных страстей, «сжигаемых» в пламени костра. «Окропление головы» 灌頂, кандзё:, — обряд «тайного» буддийского посвящения.

[147] 光明眞言, «Ко:мё:-сингон», одна из мантр, которые могли применять не только посвящённые знатоки «таинств», но и все монахи и миряне. Учение об этой мантре в Японии разработал Мё:э 明恵 (1173–1232), она предназначалась для обрядов, проводимых у постели больного, и для поминовения умерших.

[148] 三摩地, санскр. самадхи.

[149] Различаются три тела будды: непостижимое вселенское «тело Закона» (будда Дайнити), земное «превращённое тело» (Будда Сякамуни), а также «соразмерённое» тело (будда Амида и другие будды). В отличие от всех прочих школ, школа Сингон считает, что её учение исходит не от Сякамуни, а от Дайнити.

[150] Бог Брахма, ср. выше.

[151] 維摩, санскр. Вималакирти, мудрый мирянин действующее лицо «Сутры о Вималакирти» (維摩経, «Юима-гё:», ТСД 14, № 474–475.)

[152] Сётоку-тайси, см. выше прим. 56.

[153] Он же «Подвижник Эн», 役行者, Эн-но гё:дзя (VII–VIII вв.)

[154] 権現, гонгэн, буддами или бодхисаттвами, принявшими обличие людей.

[155] «Слушатели голоса Будды», санскр. шравака, и «подвижники-одиночки», санскр. пратьекабудда.

[156] «Большой трактат о запредельной премудрости» (ТСД 25, 63с).

[157] «Лотосовая сутра», глава XXVI (ТСД 9, 59b).

[158] «Лотосовая сутра», глава V (ТСД 9, 20а).

[159] «Сутра цветочного убранства» (ТСД 9, 465с.

[160] Высший уровень совершенства бодхисаттв.

[161] «Толкование к трактату Великой колесницы» (釈摩訶衍論, «Сяку махаэн-рон», ТСД 32, № 1668). На самом деле цитируется не это сочинение, а основанное на нём рассуждение Кукая из «Драгоценного ключа к тайному хранилищу» (ТСД 77, 374с). Ср.: «Каждая из этих Колесниц, пусть она и обещает дать учение, ведущее к становлению буддой, при сравнении со следующей колесницей обращается в бессмысленную болтовню» [Фесюн 1999, 148].

[162] ТСД 46, 45b. Первая отсылка — к «Сутре о нирване» (ТСД 12, 451а). В одном из своих прежних рождений Будда предавался подвижничеству в Снеговых горах (Гималаях). Чтобы испытать его, бог Индра в образе демона явился ему и прочёл первые две строки стихотворения. Что же дальше? — спросил юноша. Спрыгнешь со скалы, если я тебе прочту это четверостишие до конца? — спросил демон. Юноша согласился, дослушал стихи и прыгнул в пропасть. Индра принял свой божественный облик и не дал юноше разбиться. Четверостишие гласит: «Всё движется, ничто не постоянно: || Таков закон рождения и гибели. || Кто погиб и для рождения, и для гибели, || Обретает покой и избавляется от суетных радостей». Переложением этих стихов считается«песня ИРОХА» — стихотворение, в котором встречаются все буквы японского письма, и каждая только по одному разу; по этому стихотворению разучивали азбуку. О чудотворной силе этих стихов Мудзю Итиэн пишет в «Собрании песка и камней» в рассказе VII–21. Вторая отсылка — вероятно, к «Сутре о прежде не бывших причинах и последствиях» (未曾有因縁経, «Мисо:у иннэн-кё:», ТСД 17, № 754, 577а); Мудзю в «Собрании песка и камней» пересказывает отрывок из неё в рассказе XI–13: в давние времена, когда в мире ещё не слышали о Законе Будды (и только некоторые существа «имели с ним связь» и помнили о нём), одна лисица провалилась в глубокую яму и оттуда возгласила хвалу Будде, закону и Общине. Бог Индра услышал её, сошёл с неба и спросил, о чём она говорит. Лисица ответила: рассказывать о Законе не подобает «снизу вверх», когда ученик находится выше учителя. Тогда Индра снял свои небесные одеяния, сложил из них сиденье для наставницы, так что лисица смогла выбраться из ямы.

[163] Отсылка к «Беседам и суждениям» Конфуция, III–25: «Это вполне красиво, и кроме того, вполне нравственно» [Переломов 1998, 325], перевод В.М. Алексеева. Конфуций так отзывается о музыке времён древнего государя Шуня (музыка шао).