Собрание песка и камней

В наши дни монах из одного горного храма прибыл в святилище Хиёси, к тамошнему главному служителю. Около полуночи, не то во сне, не то наяву, монах увидел: явились моровые боги всяческих пород и обличий, во множестве неисчислимом. И молвили:

— Все в поднебесной равно терпят бедствие! И вы, горные монахи, никак не избежите его!

Служка святилища вышел им навстречу и сказал:

— Учёных монахов с нашей горы щадить незачем. Но среди тех, кто гостит сейчас на горе, есть один монах, он вскоре собирается отбыть восвояси. А лучше бы ему ещё пожить у нас. Вы к нему пристаньте, чтобы он передумал. Но жизнь его не должна оборваться. Прошу! Он поселился в такой-то долине, в такой-то келье, а зовут его так-то.

Моровые боги всей толпой вышли вон. А ведь они направятся сейчас в ту самую келью! Тому гостю и вправду пора уже было отправляться в путь, хотя и жаль было покидать гору.

Весь остаток ночи, укрепившись сердцем, наш монах читал вслух:

— «Приверженцы совершенного и единовременного с самого начала привязываются к истинному свойству вещей. Любой предмет, создаваемый мыслью, не может не быть срединным, истинно-действительным. Они привязываются к мирам, мыслят все миры Закона в едином мгновении мысли. Нет таких красок, нет таких запахов, что не пребывали бы на срединном пути. Таков и наш мир, и мир будд, и все миры живых существ. Все совокупности воспринимаемого, все чувства — таковы, как есть, и нет страдания, которое нужно было бы преодолеть. Волнение пылинок неведения — это и есть просветление, и нет причины страдания, чьё действие нужно было бы пресечь. Крайности и ложные взгляды — срединны, истинны, и нет пути, который нужно было бы пройти. Рождения и смерти — это и есть нирвана, и нет уничтожения страданий, о котором нужно было бы свидетельствовать. Нет ни страдания, ни его причины, и потому нет миров; нет ни пути, ни уничтожения, и потому нет выхода прочь из этих миров. Всё полностью едино — таково истинное свойство. Вне истинного свойства нет никаких вещей, отдельных от него. Природа вещей спокойна, свободна, и это называется «прекращением неведения». Спокойная, она вечно сияет, и это зовётся «постижением сути». Нельзя сказать, что из этого раньше, а что позже: их не два, они не различны. Это называют совершенным единовременным прекращением неведения и постижением сути».

Он читал этот отрывок, и моровые боги не смогли приблизиться к монаху-гостю. Вернулись в святилище, доложили:

— Нет, тут мы бессильны! — и всею толпой исчезли.

Монах пошёл к тому гостю и рассказал: вот какое видение мне явилось. Гость отозвался:

— Я тронут, что божества так хлопотали из-за меня!

И решил не уходить, и долго ещё жил на горе.

Слова о «совершенном единовременном прекращении и постижении», которые читал монах, великий учитель Тэндай помещает там, где он передаёт наставление великого учителя Нангаку, — в первом свитке своего «Прекращения и постижения». Здесь предельно ясно выражено и то, как нужно понимать совершенное и единовременное, и то, как нужно действовать сообразно им. Когда постижение глубоко, то неведение пресекается: это соразмерно способностям тех людей, кто проходит пять начальных уровней ученичества. Такое […] называется не-окончательным, сердце при этом достигает лишь веры, но понимание учения пока не приходит; тем не менее, мирскую пользу и выгоду это дело может и должно принести. Таковы звуки голоса Будды, что равно изливаются на все миры вещей; таковы истинные, благие, чудесные записи и знаки. Свет солнца высушивает росу и иней, Царь врачевания излечивает больных. Так же и здесь: бедствия и тяготы сами собою устраняются, препятствия — дурные деяния — непременно должны исчезнуть. Люди, у кого есть сердце, пусть вникнут в эту запись, постоянно повторяют её наизусть и созерцают в сердце своём. Ученые мужи школы Тэндай все устами своими привязаны к ней. И даже если суть её они ещё не постигли, все равно пользу она приносит.

В «Сутре о нирване» сказано: «Ясный свет этой Сутры о нирване постоянно входит через тончайшие поры в теле живого существа, он — условие для просветления». А в «Сутре о сетях Бона» говорится: «Когда вы видите породу скотов, да скажете вы, что у этих скотов пробудилось просветлённое сердце!» — «Пусть даже низшие, слабейшие существа не дошли до ясного понимания, всё равно, голос проникает через их волосяные поры и исподволь создаёт причину и условие для просветления».

А ещё прежние мудрецы говорили: «Глиняный или деревянный образ будды возникает из великой мудрости, бумажные и чернильные свитки сутр развёртываются из мира Закона». Поистине, в виде изваяний условно изображают не что иное как знание будд, в письменных знаках полностью выявляют мир Закона. Поэтому, когда мы поклоняемся изваяниям будд, мы тем самым обретаем пользу, когда обращаемся к свиткам сутр, непременно избавляемся от грехов — вот о чём тут идёт речь. Раз так, можно понапрасну не взывать к людям и скотам, пробуждая страсть и гнев у себя в сердце: лучше всегда обращаться к образу будды. Лучше не читать мирские дурные книги, пытаясь прояснить свои заблуждения, а обращаться к сутрам.

У людей есть благая природа и есть дурная природа. Если обратишься к такому предмету, как Три Сокровища, то связь с ним ведёт к победе: нетрудно выявить благое в своих деяниях. Если же обратишься к предметам, составленным из шести видов пыли, то с ними связь дурна: легко склониться к помрачённым деяниям. Непременно нужно сблизиться с мудрыми друзьями, завязать связи с ними, глубоко уверовать в пользу и выгоду от учения Великой колесницы.

Примечания

Vа–1

В пятом свитке «Собрания песка и камней» речь пойдёт о монахах-книжниках, буддийских учёных. У Мудзю Итиэна это в основном воспитанники и преподаватели самого крупного в XIII в. центра монашеского образования — школы Тэндай на горе Хиэй.

«Совершенным и единовременным», эндон, учение школы Тэндай называется в том смысле, что оно охватывает все разделы буддийской теории и практики, приводя их к единству и полноте, и при этом напрямую, непосредственно ведёт к конечной цели — просветлению для всех и каждого, достижимому в нынешней жизни, — а не к каким-то промежуточным целям. В этом смысле учение Тэндай «единовременно», «внезапно» — в отличие от «постепенных» учений других школ.

В святилище Хиёси-тайся почитали богов горы Хиэй, см. в рассказе I–6.

Моровые боги, экидзин, в японских преданиях появляются обычно не поодиночке, а толпами. Их предводителем может считаться буйный бог Сусаноо — коль скоро он первым совершил осквернение, а заразные болезни мыслятся как несущие сильнейшую скверну.

Служка святилища, здесь — «божий человек», дзиннин. Часто в храмах и святилищах такие служители принадлежали к «неприкасаемым», хинин, и исполняли работу, связанную с осквернением (хоронили умерших, ухаживали за больными и т.д.).

На горе Хиэй монахи селились по нескольким «долинам» — участкам склонов, пригодным для строительства. В «келье», бо:, как правило жил не один монах, а несколько: наставник со своими учениками, гостями и служками, а порою и с семьёй.

Монах читает отрывок из «Махаянского прекращения неведения и постижения сути» Тянь-тая Чжи-и (см. рассказ I–3), цитируемое место — ТСД 46, 1с, при его переводе я опираюсь на разбор, предложенный в издании [Свенсон web]. Трактат содержит учение о сосредоточении, «прекращении и постижении», которое Чжи-и принял от своего наставника, Нань-юэ Хуэй-сы (яп. Нангаку Эси, 515–577).

О том, как приверженцы учения Тэндай «привязываются, не привязываясь», см. рассказ III–1. В «совершенном единовременном» учении преодолевается противопоставление мира видимого и мира истинного. Подвижники в каждой вещи видят её «истинное свойство» (дзиссо:), и на этом уровне нет ничего, о чём говорил Будда как о «четырёх благородных истинах»: ни страдания, ни его причины, ни уничтожения страданий, ни пути к их уничтожению. Махаяна, «Великая колесница», учит о тождестве мира рождений и смертей с нирваной, ложных страстей — с просветлением, и школа Тэндай следует этой установке, доводя её до предела. «Прекращение неведения и постижение сути» (сикан, санскр. шаматха–випашьяна) здесь – не пути преобразования опыта, а пути к осознанию того, что ничего преобразовывать не нужно. Приведённый отрывок из трактата Чжи-и для школы Тэндай в самом деле был очень важным. Во второй половине XIII в. монахи Тэндай составили большой текст под названием «Пёстрое собрание подвижничьего света» («Канко: руйдзю:»), где этот отрывок разбит на фразы и каждая из них служит заголовком для небольшого рассуждения. См. здесь.

Три вида прекращения и постижения — 1) постепенное и последовательное; 2) неопределённое; 3) совершенное и единовременное.

Пять начальных уровней ученичества Чжи-и толкует по «Лотосовой сутре»: 1) радоваться, слушая Закон; 2) читать и возглашать сутры; 3) проповедовать Закон; 4) готовиться к освоению шести «переправ», уровней совершенствования бодхисаттвы (см. выше в рассказе I–3); 5) осваивать шесть «переправ».

Знаком «[…]» обозначен пропуск в тексте размером в один иероглиф, его не удалось восстановить по имеющимся рукописям «Собрания песка и камней». Далее следует знак сики/иро, значение его здесь непонятно.

Цитируемое место из «Сутры о нирване» — ТСД 12, 417 b. Из «Сутры о сетях Бона» — ТСД 24, 1009 а. Источник рассуждения об изваяниях неизвестен.

Ход рассуждения Мудзю здесь, видимо такой. Коль скоро священная книга (будь то сутра или же трактат мудреца, Тянь-тая Чжи-и) действует сама собою на благо живым существам, то и монах в этом рассказе поступил правильно, читая её, вместо того чтобы пытаться отгонять или заклинать моровых богов. А значит, книжная учёность порой не менее полезна, чем знание обрядов.

Свиток V часть А рассказ 2

Полезно изучать и понимать совершенное и единовременное

圓頓学解ノ益事, Эндон гаккэ-но яку-но кото

[200–202]

В старину был знаменит один учёный монах с горы Хиэй: он глубоко верил в совершенное и единовременное и понимал их, поднялся до высоких званий наставника и наблюдателя. После ухода из здешнего мира уж он-то, как казалось, без сомнения должен возродиться во благом обиталище. Ученики все вместе ревностно молились за него, но вот, покойный учитель явился им во сне в обличии демона.

Непостижимо, ерунда какая-то! — удивился один из учеников и спросил:

— Ты, наставник, полностью овладел совершенным и единовременным, и мы надеялись, ты возродишься в Чистой земле, или родишься среди людей, или среди богов. Что же с тобою случилось?

— Вот Закон совершенный и внезапный. Вот то, во что я верил и что понимал.

Учитель разжал кулак и показал: драгоценный камень, сияет ярким светом, озаряет миры.

— Этим сокровищем я тешил сам себя, и потому мои страдания отпускают меня.

Тут свет померк, и демонский облик исчез: наставник улетел, подобно небожителю.

Итак, пусть даже человек нарушал заповеди и потому низошёл на дурные пути, — если он был предан учению, то сможет обрести и мудрость, и озарение! В нашем мире есть боги-драконы, демоны-людоеды и прочие существа: они приходят в собрание слушателей Будды и обретают пользу. Должно быть, учитель попал в этот разряд. Если же человек предан заповедям, но не создаёт себе причины для освобождения — прекращением неведения, постижением сути, стойкостью в созерцании и мудростью — то, видно, трудно ему будет вступить на путь Будды, даже если он возродится во благих обиталищах людей и богов. К этому разряду относятся те триста тысяч раз по тысяче подвижников из города Сяэ, которые не видели Будды, не слышали его, возродились среди богов, преданных веселью, но трудно им было понять Будду и прийти к нему.

Главный смысл учения — в том, чтобы прилежно следовать и учению, и заповедям, родиться в теле человека или бога, встретиться с Буддой и пойти за ним прочь из здешнего мира, учиться — и достичь озарения. Но если не укрепиться в истинном понимании и действии, в самом деле трудно избежать трёх зол и восьми трудностей, трудно освободиться. К подвижничеству, прекращению неведения и постижению сути, ведут двадцать пять подготовительных уловок, но главная из них — это соблюдение заповедей и очищение.

В «Сутре завещанного учения» сказано: «Без очистительных заповедей никто не может обрести заслуг ни для какого блага». Если нарушаешь заповеди, трудно сделать что-нибудь доброе, — вот что отсюда видно. И дальше: с помощью заповедей достигается стойкость, а с помощью стойкости обретается мудрость: таково правило по Закону Будды, таков порядок подвижничества. Учёный монах, конечно, упражнялся в созерцании совершенного и единовременного, однако имел пристрастное сердце — и застрял на дурном пути! Как бы там ни было, надо думать, вскоре он сумел выйти прочь из мира демонов.

Примечания

Vа–2

О «совершенном единовременном» см. рассказ Vа–1.

«Наблюдатель», тандай, здесь — распорядитель диспутов в школе Тэндай на горе Хиэй.

Герой этого рассказа признаётся, что изучал Закон для себя, а не ради других, и потому возродился в мире демонов. Однако учение осталось с ним, так что стать буддой он сможет. Мудзю здесь противопоставляет его тем монахам, кто соблюдает заповеди, предаётся подвижничеству и создаёт себе причины для благих перерождений — но не для конечного освобождения.

«Демоны-людоеды» — яся, санскр. якша, изображаются в виде красивых юношей или же уродливых свирепых воинов с трезубцами, крючьями и прочими орудиями убийства. Как и «боги-драконы» (рю:дзин, санскр. нага), этих демонов изображают среди слушателей Будды и защитников Закона.

Сяэ — город Шравасти в Индии, где часто проповедовал Будда. «Триста тысяч раз по тысяче подвижников из города Сяэ» (Сяэ сан оку) упоминаются у Тянь-тая Чжи-и в «Изящных строках» (ТСД 34, 26b) и в «Махаянском прекращении и постижении» (ТСД 46, 39b) — как пример тех, кто не видел и не слышал Будды, а следовал другим индийским учениям, строго соблюдал их заповеди и смог возродиться в мире богов, но не смог достичь освобождения. «Преданные веселью», дзякураку, — божества мира желаний.

«Три зла и восемь трудностей», сан аку хати нан, — препятствия на пути подвижника. Будду и его учение трудно постичь в огне, в крови, среди мечей (три зла), будучи 1) узником ада, 2) животным, 3) голодным духом (их жизнь слишком тяжела), 4) небесным богом-долгожителем; 5) обитателем северного материка Уттаракуру (чья жизнь, напротив, слишком легка и длинна); 6) слепым, глухим или немым; 7) приверженцем мирской мудрости; 8) человеком, рождённым в те времена, когда Будда ещё не пришёл в мир или уже ушёл из мира.

Двадцать пять подготовительных шагов на пути прекращения и постижения описаны в «Махаянском прекращении и постижении». См.: [Трубникова, Бачурин 2009, 88–97].

О «Сутре завещанного учения» см. рассказ III–3, цитируемое место — ТСД 12, 112а.

Свиток V часть А рассказ 3

Учёный возродился зверем

学者畜類ニ生タル事, Гакуся тикуруй-но умарэтару кото

[203–205]

На горе Хиэй жили два учёных монаха. Они следовали одному Закону, и по годам, по нраву, по привычкам — ни в чём не расходились. И выучку в своё время прошли у одного наставника, и взгляды, и понимание учения у них были одинаковы. Во всём, что ни возьми, эти двое были заодно, а потому дали клятву:

— Мы из одной школы, Закон у нас один и тот же, и во всём мы ведём себя так, что отличий нет. Да возродимся мы в будущем в одном и том же месте! Кто из нас умрёт первым, пусть явится другому и непременно назовёт, что это за место! — Так они много раз клялись друг другу.

И вот, один из них покинул здешний мир. Во сне он явился своему товарищу и сказал:

— Я возродился зверем, который зовётся Луговой Колотушкой.

Луговая Колотушка, Нодзути — это не обычный зверь. Говорят, что встречается он редко, в глухих горах, телом огромен, глаз, носа, рук и ног не имеет, только рот. И ещё говорят, что он ловит и пожирает людей.

Человек истово изучал Закон Будды — ради славы и корысти. Состязался в прениях, и у него пробуждались гнев или злоба; учился, питая чванство у себя в сердце, желал возвыситься над другими, — и помрачения у него ничуть не убывали, и ни мысли, ни дела не становились спокойнее. Так он только уста свои упражнял, а очей мудрости не открыл, не было у него ни рук веры, ни ног заповедей — вот он и возродился таким страшным чудищем!

Вообще при изучении Закона Будды, когда обсуждают обусловленное и говорят о дальних причинах — то учат, что и малые причины не остаются без последствий. «Кто носил песок и возводил пагоду — уже прошёл Путь Будды!» — так сказано. Если задуматься о нынешних поступках и исходя из них судить о будущем рождении, то польза и вред зависят от настроя сердца. Кто учится ради выхода прочь из этого мира, ради просветления, тот обретает большую пользу. Если же кто-то учится ради славы и почёта, ради достатка и корысти, то причиняет себе большой вред. Ибо даже если дела мирские и выводящие прочь из мира внешне одинаковы, всё равно благое и дурное различаются по сути.

Когда основательно разбирают это, говорят так. Люди, вовсе не знающие Закона Будды, пусть зовутся невеждами. Знатоки же Закона делятся на мирских и выходящих из мира. Для вторых важнее всего истинная решимость пройти Путь Будды; если главное для них — надежда на освобождение, то такие люди выходят прочь из мира. А если главное для них — пройти через этот мир, если они придают значение нынешней жизни и пользуются Законом Будды ради славы и корысти, то такие знатоки, жадные до почестей, — это люди здешнего мира.

Для сравнения можно взять музыкальный звукоряд. Его звуки смешиваются, пять голосов звучат согласно, но какой-то звук служит основным, и при игре напева четыре остальных помогают ему, но сами напева не задают. Они не равнозначны: один звук управляет, другие подчиняются. Так же и у человека в миру. Хоть он и сведущ в Законе Будды, но если делает упор на выгоду и славу, то Закон для него лишь помогает мирским делам, а сам не даёт заслуг, не создаёт причин для выхода прочь, для освобождения. Тогда и сам Закон Будды становится мирским. А кто движется по Пути прочь из этого мира — разве может не зависеть от своих дорожных припасов, от одежды и пищи, не иметь жилища, не накапливать имущества? Ведь без этих условий трудно сохранить свою долгожданную жизнь. Трудно сберечь человечье тело на Южном материке Эмбудай! Только при помощи всего этого скарба можно продвигаться по Пути. Так вот: если мыслить рождённое тело как средство, а главным считать прибежище у Тела Закона, то можно подвижничать на Пути, и при этом поддержание мирской жизни помогает Закону Будды. В старину подвижники на Пути были подобны сеятелям и землепашцам. В ту пору для них мирские дела как раз и были Законом Будды. И поистине — на том уровне, где все шесть коренных способностей чисты!

Поддержание жизни — дело такое: пусть нас и учат не отклоняться, не отступать от истинного свойства вещей, но если решимость подвижничать по Закону Будды истинна, то пять видов желаний не окрашивают сердце. Имея мало желаний и достаточно мудрости, берёшь себе в помощь эти средства, надобные для упражнения, но не отклоняешься от истинного свойства вещей — и разве это не сообразно путеводным основам?

Далее, если обстоятельно рассмотреть заповеди, то можно сказать: «Из людей только Будда способен сохранить чистоту заповедей» — один лишь Будда из всех людей поистине соблюдал заповеди. Если же говорить о допустимом, то по «правилам ста деяний» заповеди соблюдают частично: например, следуя заповеди «не убивать живого», отказываются только от убийства людей, или блюдут заповеди только днём, или только ночью, только на шестидесяти шагах — из этих примеров суть понятна.

Примечания

Vа–3

Чудище нодзути, Луговая Колотушка, упоминается в японских буддийских преданиях, изображается как змееподобное существо, иногда с головой, похожей на человеческую, но без глаз и носа, со ртом на макушке. В древних летописях Нодзути, она же Кая-но химэ — богиня трав, рождённая от богов-прародителей Идзанаги и Идзанами, сестра бога деревьев Кикуноти («Записи о деяниях древности», I–6).

«Кто носил песок…» — цитата из «Лотосовой сутры» (глава II, «Уловки»): «Даже дети, которые, играя, носили песок и возводили пагоды будд, — все эти люди уже прошли Путь Будды!» [Лотосовая сутра 1998, 108].

Звукоряд рёрицу, кит. люй-люй — двенадцатиступенный звукоряд в китайской музыке. «Пять голосов» — пять основных тонов. Подробно о китайской теории музыки и её понимании в Японии см.: [Ткаченко 1990; Сисаури 2008].

Южный материк Эмбудай — санскр. Джамбудвипа, материк, где расположены Индия, Китай и сопредельные страны; см. рассказ II–7.

Шесть коренных способностей — пять чувств и ум.

Пять видов желаний — желания, соотнесённые с пятью чувствами.

«Из людей только Будда способен...» — цитата из «Зерцала школ» (ТСД 48, № 2016, 530b).

«Правила ста деяний», хякугё: рицуги, — общее название для правил общинного устава и различных местных установлений (в отдельных странах, храмах и т.д.).

«На шестидесяти шагах» — не ясно, о чём идёт речь.

Свиток V часть А рассказ 4

Милосердный человек одолел демонскую порчу

慈心アル者鬼病ヲ免タル事, Дзисин ару моно кибё: манукарэтару кото

[205–208]

В наши дни в храме Миидэра жили двое молодых монахов, Сикибу и Дзидзю. Сикибу был учён, славился своими способностями к Закону. Дзидзю был из тех сосудов, что не способны вместить науку. Зато он был милосерден и жалостлив, отзывчив, заботился о делах множества людей. Если кто-то приходил в храм с малыми детьми, он им показывал и объяснял картины, занимал их игрой, чтобы они освоились, и когда кто-нибудь из прихожан впервые приводил в храм своё дитя на учёбу, то всегда звали этого монаха. То дурное, что случается меж людьми, Дзидзю улаживал, не говоря худого слова, если назревала ссора, вмешивался и как-нибудь успокаивал, и видя, как это удаётся совсем молодому парню, склочники устыжались.

Один монах, советник Общинного собрания, прибыл помолиться светлому богу Синре. Во сне он увидел, как демоны разных пород столпились перед святыней. Служитель святилища вышел к ним и сказал:

— Дзидзю вы пощадите, а Сикибу — забирайте.

Монах-советник во сне задумался: как же так? Дзидзю — сосуд, не вместивший Закона, Сикибу же по природе своей человечен, и к тому же учён… Почему к нему должны пристать демоны? Трудно уразуметь! Советник окликнул служителя: какой в этом смысл? Тот, казалось, услышал его и ответил:

— Сикибу и вправду учён, но сердцем обращён лишь к собственной пользе, а о пользе для других не заботится. Дзидзю милосерден, и многие ученики поселились тут из-за него, а иначе не стали бы жить у нас в храме. Таких — сотня человек. Сам понимаешь, без него мы не управимся.

При этих словах монах-советник проснулся. Непостижимо! — подумал он. Послал служку проведать Дзидзюбо.

— Как ты?

— Несколько дней тому назад я свалился в тяжком недуге, болел, но нынче на рассвете пропотел — и, думаю, пойду на поправку.

Так отвечал Дзидзюбо. Когда же советник послал служку к Сикибу, то оказалось: тот сегодня под утро тяжело занемог. Говорил, что чувствует себя неплохо, но вскоре умер.

Итак, кто-то может превосходить других мудростью — но если сердце его обращено к собственной пользе, если он склоняется к школам Малой колесницы, то не получает заслуг от благодеяний живым существам. Когда усердный слушатель, учёный и разумный, обретает мирскую мудрость, от неё опять-таки польза невелика. У милосердного — сущность бодхисаттвы, сердце будды. Когда это свойство выражено слабо, его называют человечностью, а когда сильно и широко — милосердием. Сравним: в огне сгорает топливо. Сущность огня одна и та же, но когда горит мало топлива, сила огня невелика, а когда топлива много, сила огня огромна, — так же и здесь. Когда сердце сострадательно и мудро, но предмет его помыслов узок, это можно назвать жалостью или человечностью. Когда же такое сердце постепенно расширяется, делает предметом своих забот пользу и выгоду для всех жителей всех миров, то оно достигает милосердия бодхисаттвы, становится сердцем всех будд. В природе трёх тел будды прорастают семена причин и условий, проявляются благие свойства соразмеренного тела. В «Сутре о созерцании» сказано: «Сердце будды — это сердце великого милосердия». В «Трактате о йоге» задан вопрос: «Что составляет сущность бодхисаттвы?» Ответ гласит: «Его сущность составляет милосердие, так нужно понимать и отвечать».

В старину в Оленьем саду жил олень-вожак. Ему подчинялось стадо в пятьсот оленей. Это был Сякамуни в ту пору, когда он был бодхисаттвой, подвижничал, создавая себе причины для просветления. И был другой вожак оленей, ему повиновалось такое же стадо в пятьсот голов. То был Дайбадатта. На оленей стал охотиться царь той страны и за один день убил множество оленей. Вожак-бодхисаттва, скорбя, вышел к царю:

— Ты понапрасну потерял многих оленей. Это глупо. Каждый день я буду преподносить в дар для твоего стола по одному оленю, — так он пообещал.

На том и согласились, и день за днём отдавали по одному оленю. В стаде у Дайбадатты была беременная олениха. Дошёл черёд и до неё. Жалея свого ещё не рождённого олененка, она сказала:

— О себе я не забочусь, но до дитяти очередь не дошла! Пусть сегодня меня заменят кем-нибудь, а когда я рожу, отдадите меня.

Но Дайбадатта отвечал:

— Нечего себя жалеть! Раз пришла твоя очередь, тебе и идти.

Он гневался, и олениха пошла к вожаку-бодхисаттве. Тот пожалел её в её слёзной мольбе и сам пошёл вместо неё во дворец. Люди опознали оленя-вожака с золотой отметиной и доложили царю:

— Прибыл сам олений вожак!

Царь спросил:

— Что, всё стадо уже кончилось?

Вожак всё ему подробно рассказал и добавил:

— Когда милосердно спасаешь кого-то от страданий, заслуга от этого неизмерима. Если человек лишён милосердия — разве он чем-то отличается от тигра или волка?

При этих его словах царь, потрясённый, встал с места и произнёс стихи:

Это я — поистине зверь!

Назовите меня оленем с человеческой головой!

Ты — поистине человек,

И пусть тебя зовут человеком с оленьей мордой!

Милосердие делает человеком,

А обличье человеком не делает.

И навсегда зарёкся убивать зверей, а оленя-вожака отпустил восвояси.

А когда почитаемый Сякамуни уходил из мира, в роще деревьев сяра Дзюнда решил поднести ему чашку риса. Делал он это ради всех жителей всех миров, и его милосердие, великое и широкое, не осталось без отклика: одной чашки риса хватило, чтобы накормить каждого в огромном собрании, что растянулось на двенадцать юдзюн, — и рис ещё остался. Когда будда истолковал смысл этого чуда, люди и боги, всё великое собрание, разными устами, но в один голос вознесли хвалу:

— Да славится Дзюнда! Хотя тело у него — тело человека, но сердце его — сердце будды!

Если следовать этому примеру, то когда в сердце есть алчность, глупость, чванство, ревность, то человек живёт в человечьем теле, но сердце его, должно быть, — сердце узника подземных темниц, голодного духа, тигра, волка, ядовитой змеи… А чьё сердце — мягкое сердце бодхисаттвы, тот благодаря своим заслугам одолевает демонские козни и избегает бедствий. Так мягкие ветки глицинии и ивы гнутся под ветром и не ломаются. Войдя в созерцание сострадательного сердца, можно устоять перед любыми ядами и бедами, — так сказано.

В древности в Индии у супруги царя милосердие было глубоко, она всех жалела, сердце её было чистым, она почитала Три Сокровища. Царь же склонился к ложным учениям и возненавидел её. Он натянул лук, чтобы застрелить царицу, а та, не чувствуя в сердце никакой злобы, всё больше жалела царя, сострадала ему за его ложные взгляды. Летящая стрела вернулась, вонзилась в грудь царю, и он умер.

В миру есть поговорка: сжатый кулак не бьёт в улыбчивое лицо. Когда человек без задней мысли, от всего сердца вдруг улыбнётся, сжатые уже кулаки разжимаются, злость проходит — так говорят.

Итак, если человек хочет выявить в себе природу будды, пусть он постарается приучить себя быть милосердным.

Примечания

Vа–4

О храме Миидэра см. рассказы I–3, I–7. Синра — бог-покровитель этого храма.

Общинное собрание, со:го:, — руководящий орган буддийской общины в Японии, создан в VII в. Собрание должно было объединять все школы и отвечать перед мирскими властями за поведение монахов, использование храмовой собственности и др.

«Сутра о созерцании», здесь — «Сутра о созерцании будды по имени Неизмеримое Долголетие» (см. рассказ I–10), цитируемое место — ТСД 12, 343с.

«Трактат о йоге» — см. рассказ I–7. Цитируемое место не найдено.

Рассказ об оленях восходит к «Собранию сутр о шести путях», «Рокудо: сю:-кё:» (восемь свитков, в собрании ТСД текста под таким заглавием нет). Дайбадатта (санскр. Девадатта) — родич Будды и его злейший враг. В рассказах о прежних жизнях Будды Дайбадатта появляется очень часто, и почти всегда как соперник Будды.

«Понапрасну потерял много оленей» — то есть охотники убили больше оленей, чем смогли бы съесть.

Роща деревьев сяра (санскр. сала) — место последней проповеди Будды перед уходом в нирвану. Кузнец по имени Дзюнда (санскр. Чунда) упоминается в легенде о Будде как мирянин-даритель, источник рассказа Мудзю — «Разные примеры из сутр и уставов» («Кё:рицу исо:», ТСД 53, № 2121), похожий рассказ есть в японском «Собрании стародавних повестей» («Кондзяку-моногатари-сю:», III–29). Во многих изводах легенды о нём говорится иначе: будто бы в своём последнем странствии Будда с учениками остановился в доме у Дзюнды, и тот поднёс им некое ядовитое кушанье (не нарочно, а по неведению). Всё это блюдо Будда съел сам, тяжко занемог и стал готовиться к уходу.

Юдзюн, санскр. йоджана, — мера длины, равняется одному дневному переходу для войска (в разных источниках оценивается по-разному, чаще всего около 14 км).

Источник рассказа о царе и царице не найден.

Свиток V часть А рассказ 5

Злость учёного растаяла

学生解レ怨事, Гакусё: ата-о токитару кото

[209–212]

В храме Миидэра жили двое друзей, оба они выказали способности к освоению учения Куся. Однажды из-за пустяка один стал стыдить другого, бранить его. Тот счёл это несправедливым, подстерёг друга в удобном месте, выхватил длинный меч и готов был ударить. Друг же его ничуть не испугался, улыбнулся и спросил:

— Что с тобой?

— В тот раз ты бранил меня, а теперь я тебя проучу!

Друг ответил:

— Я думал, ты, почтенный монах, человек учёный, и тебе это не важно. То деяние ушло в прошлое, а сегодня-то — что?

— И верно, почтенный: ничего.

Монах опустил меч, и два друга ушли оттуда вместе.

Пусть они и были всего лишь книжниками, но верили в то, что изучали: принимали за основу, что обусловленные вещи каждый миг исчезают, существуют не дольше мгновения. Потому гнев в сердце монаха и растаял. Удивительна польза-выгода от Закона Будды!

В старину в китайской стране Кан государь, желая испытать мудрецов поднебесной, созвал во дворец пятьсот достойных монахов, а сам отдал приказ нескольким тысячам своих воинов: те окружили монахов и будто бы готовились всех перебить. Монахи в ужасе бросились на все четыре стороны, и лишь один нисколько не встревожился, остался спокойно сидеть. В этом и состояло испытание. Государь спросил у монаха:

— Все остальные монахи испугались, ты один, о наставник, не испугался. Почему?

— С самого рождения мы каждый миг умираем. С чего бы мне сейчас впервые спохватиться? — отвечал монах.

Государь поризнал его за мудреца и назначил учителем страны.

Глупое наше сердце перевёрнуто вверх тормашками, мысли наши с безначальных времён помрачены, и нам кажется, что и тело наше, и всё, что досталось нам по закону воздаяния, — дом и имущество, горы и реки, великая земля, — якобы не меняются с давних пор. Но они ежемгновенно рождаются и умирают: прежние вещи умирают, новые рождаются. Одни рождают, другие рождаются по закону причин и последствий, и что должно настать, настаёт, а что должно иссякнуть, иссякает. Пока масло есть, светильник горит, но огонь в каждое мгновение гаснет и загорается новый. Таков и поток воды: кажется, будто это одна и та же вода, но она ни на миг не остаётся той же самой. Поэтому мудрец Коси говорил: «Оглядываясь назад в конце дня, я вижу Ганкая в новом теле». В каждое мгновение, с каждой новой мыслью прежнее тело исчезает, потому Коси и сказал: вижу новое тело Ганкая. Древние говорили: «Румяно было моё лицо в дни детства, седы стали мои волосы к старости…» Детский облик теперь исчез, явилось новое, старческое тело.

В древности жил один индийский жрец. Он молодым ушёл в иные страны, а через много лет вернулся на родину. Односельчане говорили: наш старый земляк вернулся! Жрец отвечал: я похож на того человека прежних времён, но я не тот, кто был тогда. Поистине, люди знают, что годы и месяцы проходят, но не знают, что вместе с годами минуют и они сами — те, кем были раньше.

В старину учитель созерцания Дорин поселился на высокой сосне на горе Симбо. Тогдашние люди прозвали его «наставником в гнезде». Стихотворец Хаку Кёи, когда служил на защите тех земель, пришёл к Дорину и сказал:

— В опасном месте ты живёшь, о наставник созерцания!

Учитель ответил:

— Что тут опасного для меня? Ты, служилый, в гораздо большей опасности!

— Я, твой ученик, несу службу в краю Косэн. Разве это опасно?

— Топливо и огонь соединяются, — сказал учитель. — Познание и познаваемая природа не остаются теми, какими были. Разве это не опасно?

— В чём главный смысл Закона Будды? — спросил служилый.

Учитель молвил:

— Не делать никакого зла, совершать всякое благо.

— Да это знает и трёхлетний ребёнок!

— Дитя трёх лет может так сказать, но даже старец лет восьмидесяти не может так действовать.

Верны эти слова!

Главный смысл Закона Будды всегда по сути один и тот же: хотя явные, тайные учения и школы созерцания порой расходятся между собой в своих уловках, но правилу «не делать никакого зла» они изменять не должны. В последнее время появилось немало сторонников ложного учения: будто «ничто не препятствует тому, кто мыслит сообразно Закону Будды». Следуя лишь словам «никакое зло не помеха на Пути, раз оно освещено оком Будды», они полагаются на чистое внутри помрачённого, берут лишь слова «ложные страсти — это и есть просветление», но не понимают, по какой причине природа ложных страстей — это не собственная природа. Бездумно повторяют то, что приняли за основу, и часто совершают одни лишь помрачённые деяния. А ведь отступать от правила «не делать никакого зла» — значит отказаться от истинного Закона Будды: так гласит устное предание прежних добродетельных людей. Это особенно важно.

Как толкует наставник созерцания Дайэ: «Слова “ложные страсти — это и есть просветление” значат вот что. На твёрдой почве возвышенных равнин лотосы не растут: эти цветы расцветают лишь в болотистых низинах. Так и истинное просветлённое сердце возникает только внутри того, что запылено, помрачено страстями. Но если просто знаешь, что природа ложных страстей пуста, и при этом не очищаешь сердце от этих ложных страстей, берёшь за основу тождество и тут же учишь, что питие крепких напитков и мясоедение не мешают просветлению, что воровство и распутство не препятствуют мудрости, — то тем самым склоняешься к великому лжеучению». Хотя ложные страсти изначально пусты, просветлением называют их успокоение, исчезновение. Раз так, то имя «просветлённого» сердце получает, когда ложные страсти искоренены, когда оно достигло бесстрастия.

Сердце и заблуждается, и понимает истину, и если за путеводную основу принять просветление, то существуют и ложные страсти, и просветление, они определяют друг друга. Не понимая, в чём смысл их отождествления, люди говорят «это и есть», имея в виду, что по сути это одно и то же, их «не два». Смысл слов «это и есть» таков, если и у помрачения нет собственной природы, и просветление непостижимо. Таким учение может быть для подвижника, дошедшего в своём сердце до того уровня, где мысль едина, где множественные мысли не рождаются. Нужно хорошо понимать: этого нет в том знании, которое ещё только очищается и выверяется. Как говорит Ёка, «Повсюду вещать о пустоте и отбрасывать учение о причинах и последствиях — значит создавать бесчисленные ложные толкования». Суть сказанного вот в чём. Когда те, чьё знание ещё только выверяется и очищается, берут за основу «пустоту», усваивают, что нет ни причин, ни последствий, отрицают и отбрасывают плоды деяний, благих и дурных, — они своевольно бесчинствуют, совершают злодеяния и склоняются к ложным учениям. Среди знатоков Великой колесницы в последнем веке встречаются порой такие люди. Хорошо поняв главный смысл Закона Будды, не надо уходить в дебри ложных учений! Такое предостережение можно найти в словах монаха из гнезда.

«Не делать никакого зла» — значит не просто избегать дурных деяний. Это значит ещё и не делать того, что хорошо лишь в мире видимом. «Совершать всякое благо»: пусть даже кто-то день за днём творит добрые дела, если он не предался подвижничеству, он не пребывает и в недеянии. Тэндай говорит: «Кто поистине не рождён, тот не совершает даже благих дел, что уж и говорить о грехах».

В древности великий мудрец так увещевал своего сына:

— Смотри, не делай добра!

Сын спросил:

— Что же мне — делать зло?!

Отец ответил:

— Ты даже добра не должен делать, не говоря уж о зле.

Таков главный смысл всех учений, общее правило всех мудрецов.

Говоря, что «топливо и огонь соединяются, сознание и природа не остаются теми же, какими были», Дорин уподобляет топливу шесть познаваемых предметов, а огню — шесть наших коренных познавательных способностей. Когда сознание и предмет соединяются, в каждой мысли они соразмеряются друг с другом, и хотя кажется, будто их существование длится, каждый миг они уходят в прошлое: и топливо, и огонь вместе иссякают, ничто не на миг не сохраняется — так же и здесь. Опасное для тела и сердца — это неведение, на что он и указывает.

Учёный монах из Миидэра словно бы следовал заветам мудреца Коси. Основу непостоянства нужно постепенно утвердить в сердце. Хотя уловки, вводящие на путь Будды, многочисленны, конечная их цель в том, чтобы постичь непостоянство. Тэндай говорит: «Наполнившись знанием и понимая его, продвигаешься к цели и сжигаешь топливо огнём, но не понимаешь непостоянства. Говоришь приятно, но хотя и радуешь слушателей, но пяти приятных черт пока нет. Хотя и продвигаешься к цели, но сердце ещё не встало на Путь». Он говорит, что знание непостоянства — это по сути единственное свойство сердца, вставшего на Путь. Постоянно полагаясь на сердце, исключив познаваемые предметы, забыв помрачённую природу, вступив на путь, где сердца нет, можно постичь основу — то, что «я» нет.

Примечания

Vа–5

Учение Куся, здесь — учение о познавательном опыте, выстроенное в трактате Васубандху «Куся-рон» (ТСД 29, № 1558–1559, ср. рассказ I–7). Его изучали в городе Нара в школах Куся и Хоссо:, однако и в школе Тэндай проходили его как основу, на которой строятся теории махаяны.

Носить оружие монахам запрещалось и по уставу, и по мирским законам, однако требования эти в Японии не исполнялись. В школе Тэндай не только монахи-воины, но и монахи-книжники порою вооружались с ведома и одобрения начальства — особенно тогда, когда в очередной раз обострялись распри между «горцами» из храма Энрякудзи на горе Хиэй и «храмовниками» из храма Миидэра.

«Ушло в прошлое» — ракуся, санскр. абхьятита. По учению Куся, познавательный опыт состоит из единичных «носителей признаков», дхарм; каждая дхарма существует лишь мгновение, а затем «уходит в прошлое».

«Всего лишь знатоки учения» — в отличие от подвижников, которые применяют это учение на деле.

Источник рассказа о монахах страны Кан (Хань) неизвестен.

Ежемгновенно — с каждой мельчайшей единицей времени, сэцуна, санскр. кшана.

«Пока масло есть, светильник горит…» — сравнение, частое в буддийских текстах. Горение кажется нам непрерывным, тогда как в каждое мгновение некоторая частица топлива загорается и сгорает, так что пламя гаснет — но сменяется новым пламенем, сжигающим новую частицу топлива.

Слова мудреца Ко:си (Конфуция) цитируются по «Зерцалу школ» (см. рассказ II–2). Ганкай — ученик Конфуция Янь Хуэй.

«В старину жил один индийский жрец…» — герой этой истории назван словом бонси, санскр. брахман. Источник её неизвестен.

Дорин — Дао-линь (741–824) принадлежал к школе Нютоу традиции чань. Гора Симбо — кит. Цзинваншань. Хаку Кёи — поэт Бо Цзюй-и, см. рассказы I–9, IV–1. Должность его здесь — кит. шилан, яп. дзиро:. Край, где он служит, — кит. Цзяншань.

«В чём главный смысл закона Будды» — Дорин в ответ приводит широко известную формулу, она есть и в «Сутре строк Закона», и в «Сутре о нирване» (ТСД 12, 451с), и в других текстах. Полностью она гласит: «Не делать никакого зла, совершать всякое благо, очищать свой ум – таково учение всех будд».

«Никакое зло не препятствует», аку мугэ, — установка, согласно которой дурные дела не мешают просветлению.

Дайэ — И-син, китайский наставник «тайного учения», см. рассказ IV–9.

«Если знаешь, что природа ложных страстей пуста…» — пересказ отрывка из «Сутры о Вималакирти» (глава «Путь Будды»).

Ёка — Юн-цзя (665–713), наставник школы Тяньтай, учился созерцанию у Хуэй-нэна, упоминается в «Сутре помоста Шестого патриарха». Цитируются его «Песни свидетельства о Пути» («Ё:ка сё:до:ка», ТСД 48, № 2014, 396а).

«Кто поистине не рождён…» — цитата из «Махаянского прекращения неведения и постижения сути», ТСД 46, 135 с. Источник рассказа о древнем мудреце и его сыне неизвестен.

«Наполнившись знанием и понимая его…» — цитата из «Махаянского прекращения неведения и постижения сути», ТСД 46, 94а.

Свиток V часть А рассказ 6

Учёного обманули его собственные взгляды

学生ノ見ノ僻タル事, Гакусё:-но кэн-но хигамитару кото

[213–214]

В горах Идзу в наши дни жил учёный монах. Как-то раз, когда ученики его и служки все разошлись по делам, пришёл солевар.

— Покупайте соль! — предлагал он.

Монах на самом деле знал, что соль — вещь важная. Например, паломникам на пути в Кумано рассказывают о «ста вкусах»: запахи и вкусы всевозможных вещей — это всё соль! Он решил, что купит. Спросил, почём мешок, торговец ответил: сколько сам назначишь, за столько и бери. Монах предложил: за отрез лучшего шёлка продашь? Да спору нет! — воскликнул солевар и ушёл.

Когда вернулись ученики и служки, монах похвалился: я тут выторговал вот что! Они сказали: но это же очень дорого! Солевар тебя одурачил, о наставник! За один отрез хорошего шёлка можно купить четырнадцать, а то и пятнадцать мешков соли!

Тогда досточтимый поник головою: как я продешевил! А на следующий день пришёл дровосек с навьюченной лошадью:

— Покупайте дрова!

— А ну, разгружай! — велел монах и схватил лошадь за поводья.

— Как это так?

— А так, что ты вчера одурачил меня.

— Не было такого!

Ученики все вместе стали уговаривать: это ошибка, давеча был солевар, а это дровосек. Но досточтимый возразил:

— Вы, о монахи, исконные невежды, ничего не понимаете и всё путаете! Так вот, монахи: считать солевара солеваром, а дровосека дровосеком — такова суть обособляющего учения. Суть же совершенного учения в том, что солевар — это и есть дровосек, а дровосек — это и есть солевар.

Ученики расплатились с дровосеком и отпустили его.

Взгляды этого учёного в самом деле были неверны. Закон Будды говорит о двух истинах: подлинной и обыденной. Подлинная истина основана на пустом ровном равенстве, где нет разницы между своим и чужим, между собственным опытом и внешним окружением. Ибо природа всех вещей сама по себе пуста. Обыденная же истина не отвергает временные образы вещей, подчинённые закону причинности, согласованные между собою; она различает уровни глупости и мудрости, отличает заблуждение от озарения.

И в учении Тэндай две из трёх истин, пустая и срединная, ровно-равны, подобно подлинной истине. Третья, временная истина, по закону взаимозависимости в десяти мирах соподчиняет воздаяние в собственном смысле и условное воздаяние, не смешивает их. Как сказано в «Сутре о Чистом имени»: «Хотя особые свойства всех вещей могут хорошо различаться, в собственном смысле сердце не изменяется». Из этой записи видно: внутри подлинной истины, истины в собственном смысле, проявляется мудрость — ровно-равная, не имеющая свойств. А такие вещи, как глупость и мудрость, благо и зло — возникающие по закону взаимозависимости во всех вещах, — различаются на уровне обыденной истины. Закон, который проповедуют все будды, всегда исходит из двух истин. Древние говорили: «В действительной основе — не принимать ни одной пылинки, во вратах деяний Будды — не отвергать ни одной вещи».

Итак, тот учёный монах превратно понимал равенство. Если брать за основу подлинную истину, говорить о всеобщем тождестве — то почему тождественны только солевар и дровосек? И сам монах, и его товарищи по храму, и служки, и все люди тогда тождественны друг другу. Всё в десяти мирах имеет лишь одно свойство: ничто не имеет никаких свойств. Кто же тогда одурачил и кто был одурачен? Нет ни меня, ни других людей, ни своего, ни чужого. Но со стороны временных свойств, на уровне обыденной истины, по закону воздаяния солевар и дровосек — это разные живые существа. Зачем же винить одного вместо другого? Конечно, такой взгляд неверен! Ученики того монаха и в самом деле были неучёны, но он-то отчего же не следовал путеводным основам?

Примечания

Vа–6

Идзу — полуостров и провинция в восточной Японии.

О горах Кумано см. выше, рассказы I–8, I–9. В буддийских текстах часто говорится: подобно тому как вся вода в море имеет один и тот же солёный вкус, всё в мире имеет вкус просветления.

«Отрез» шёлка, здесь — хики, чему равнялся 1 хики в эпоху Камакура, точно не известно, обычно считается — около 21 м.

Обособляющее учение — см. рассказ IV–4; здесь — учение, признающее действительные различия между вещами, в отличие «совершенного» учения о всеобщем тождестве.

Различение двух истин — обыденной, дзокутай, и истины «в первом значении», в собственном смысле слова, дайитигитай, восходит к трактатам Нагарджуны, одного из основателей махаяны. Наставники школ Тяньтай и Тэндай рассматривает всякую истину как триединую: «пустую», заведомо относительную, при этом «временную», относительно верную, и наконец, «срединную», совмещающую в себе первые два качества. К «пустой, временной и срединной» истинам (ку:–ка–тю:) подвёрстываются другие триединства, ср. рассказ IV–1.

«Воздаяние в собственном смысле» — тело, которое получает живое существо. «Условное воздаяние» — это, как говорит Мудзю выше в рассказе Vа–5, «дом и имущество, горы и реки, великая земля», всё то, что его окружает.

Цитата из «Сутры о Чистом имени», она же «Сутра о Вималакирти» у Мудзю приведена не дословно, похожее место есть в сутре в свитке III.

Свиток V часть А рассказ 7

Учёный не разбирался в мирских делах

学生世間事無沙汰事, Гакусё: сэкэн-но кото мусата-но кото

[214–215]

В земле Хитати в храме Тодзёдзи жил учёный монах-храмовник по имени Энко Кёобо, величаемый «мостом Закона». Ни на что не отвлекаясь, всматривался он в святое учение, без лености предавался явному и тайному подвижничеству. А мирским делам не придавал значения, считал их ничтожными.

Однажды младший монах навьючил навоз на лошадь, чтобы вывезти в поле, как велит сельский обычай. Досточтимый увидел это и распорядился:

— Эй, ты! Зачем нагружаешь навоз? По обряду я, наставник Закона, читаю «Сутру о человеколюбивых государях»! Разве «Сутра о человеколюбивых государях» хуже конского навоза?

В другой раз, беседуя с учениками, он сообщил:

— Люди в миру глупы, не понимают ценности вещей. Вот я, наставник Закона, придумал полезный и остроумный способ, как одним пестиком толочь в двух ступках сразу. Одну ступу надо поставить, как обычно, а вторую укрепить над нею кверху дном. Тогда, двигая пестик вверх-вниз, можно будет толочь в двух ступках.

— Можно было бы, — отозвались ученики, — кабы то, что толчёшь, не высыпалось из верхней ступки.

— Да, вот незадача-то… — учитель смутился.

Примечания

Vа–7

Храмовник — воспитанник храма Миидэра, см. выше рассказ Vа–4.

Храм Тодзёдзи в земле Хитати был основан в VIII в., в эпоху Камакура за него соперничали школы Тэндай (храм Миидэра) и Сингон.

Вероятно, Кёобо Энко был учителем Мудзю Итиэна в храме Хоондзи в той же земле Хитати (см. «Жизнь и сочинения Мудзю Итиэна»). «Мост Закона», хо:кё:, — одно из высших монашеских званий.

«Сутру о человеколюбивых государях» (см. рассказ I–3) в Японии начиная с VIII в. читали для «защиты страны», в том числе и при молениях об урожае.

Свиток V часть А рассказ 8

Учёная беседа муравья и клеща

学生ナル蟻ト蟎トノ問答事, Гакусё:-нару ари-то тани-то-но мондо:-но кото

[215–218]

Близ Южной столицы, в окрестностях святилища Касуга, недалеко от келий учёных монахов жили муравей-ари и клещ-тани. Обитая в таком месте, где естественно, невольно, набираешься учёности, эти двое стали учёными, и прослышав друг о друге, задумали встретиться и устроить прения. И вот, однажды они повстречались на дороге, оба обрадовались, и тут же клещ спросил у муравья:

— По какой причине именуешься ты ари, о муравей? — то есть почему муравьёв зовут «муравьями», ари.

— Ибо имеются, ари, у меня перед и зад, потому и зовусь я ари, — то есть середина тела у него туго стянута, её почти что нет, а «имеется», ари, только голова да зад, вот в чём причина.

Клещ выдвинул возражение:

— Если называть именем ари всё, что имеет лишь перед да зад, то почему словом ари не называют барабаны с перетяжкой и тому подобное?

То есть если любую вещь, что имеет лишь зад да перед, можно назвать «муравьём», то должно бы это имя применяться и к барабанам с перетяжкой и прочим таким вещам.

Ответ гласил:

— Неверно. Ибо перетяжные барабаны уже получили своё имя раньше, и то же самое с барабанами ситтэнтэй и другими предметами этого рода.

Иначе говоря, перетяжным барабанам уже присвоено имя «барабанов», потому их и не называют «муравьями». И если взять барабаны ситтэнтэй и прочие похожие снасти, то с ними тоже так.

Теперь муравей спросил у клеща:

— А по какой причине тебя зовут тани? — то есть почему клещей называют «клещами», тани.

— Нас зовут тани, потому что на спине у нас впадина, тани.

То есть у клещей спинка вдавлена наподобие «впадины», тани, потому их так и назвали.

Муравей возразил:

— Если всё, имеющее впадину сверху, называется тани, то почему так не именуют лепёшки и сходные с ними предметы?

Если всё, у чего спинка вдавлена, называть словом тани, — почему бы не звать так лепёшки и прочие подобные вещи?

В ответ клещ сказал:

— Неверно! Ибо за лепёшками уже закрепилось имя «лепёшек», и то же самое с тарелками и другими предметами из этого ряда.

Иными словами, лепёшки уже называются «лепешками», и потому их не зовут «клещами». Для тарелок и всего остального в том же роде причина та же.

Мне это рассказал один человек в Южной столице, и поскольку тут видна тонкость мысли, я это записал. Должно быть, в прежних рождениях муравей и клещ были учёными. И уж верно, такая жизнь лучше, чем у Луговой Колотушки!

В сутрах и трактатах животные часто беседуют между собой. В «Большом трактате» рассказано, как в одном пруду жили три подруги: змея, черепаха и лягушка. В поднебесной наступила засуха, пруд обмелел, есть было нечего. Истомившись голодом, змея отправила черепаху гонцом в дом к лягушке: давай, мол, повидаемся, приходи в гости. Лягушка в ответ сложила стихи:

От голода и жажды я забыла все правила,

Думаю только о еде.

Любовь и дружба — для обычных времён,

А раз пришла такая пора, я тебя навещать не стану.

И в самом деле, опасно было бы ей идти в гости! Уж если бы змея её проглотила, при всей дружбе обратно не отпустила бы.

В море живут змии, называют их кику. Говорят, они похожи на змей, рогов не имеют. Жена одного такого змия была беременна, и захотелось ей свежей обезьяньей печени. Змий отправился в горные края, туда, где водятся обезьяны. Спросил одну из них:

— Много съедобных плодов растёт на этих горах?

— Съестное тут раздобыть сложно, — ответила обезьяна.

— А вот на дне морском есть горный лес, где много вкусных плодов. Поедем к нам в гости?

— Как же я попаду на дно морское?

— Садись мне на спину!

— Давай! — обезьяна села змию на спину. И вот он уже завёз её глубоко в море, а леса всё не видно.

— Так где же те горы?

— По правде сказать: какие горы могут быть в море? Моя супруга хочет отведать обезьяньей печени, за этим я тебя сюда и привёз.

Обезьяна побледнела, не знала, как быть. Сказала:

— Раз так, то лучше бы ты меня сразу предупредил. Я бы с радостью… Печень моя хранится на верхушке дерева там, в лесу. В спешке я её забыла.

Змий решил: всё это я затеял ради печени, так что…

— Может, вернёмся за нею?

— Да, конечно!

Так они вернулись в горы. Обезьяна взобралась на дерево и сказала:

— Как в море нет горы, так и отдельно от тела нет печени!

И спряталась в лесу. Змий ни с чем вернулся в море.

Итак, даже у животных бывает хитрое сердце, — сказано в книгах.

А однажды ворон, голубка, змея и олень, жившие в горах, стали спрашивать друг у друга: что для тебя — самое страшное страдание?

Ворон сказал:

— Для меня нет ничего мучительнее голода. Когда я голоден, взор мой мутится, я попадаюсь в сети, забывая о смертельной опасности.

Голубка сказала:

— Для меня самое мучительное — когда в сердце кипит любовная страсть. Всё нутро болит, трудно вытерпеть!

Змея сказала:

— А для меня нет худшего мучения, чем злость. Когда я злюсь, всё тело горит!

Олень сказал:

— Для меня худшее из мучений — страх. Лишь только я слышу шаги людей, вижу их луки — бегу через долины и горы, не помня о том, что могу сам разбиться.

И вот ещё: в горах жили в дружбе стоножка, одноногий горный дух и змея. Стоножка как-то сказала духу:

— У меня сто ножек, но я не считаю, что их слишком много. А у тебя только одна нога. Как же ты обходишься? Надо тебе приделать ещё девяносто девять ног.

— На своей одной ноге, — ответил дух, — я танцую, хожу, и не то чтоб мне её было недостаточно. Лучше ты отрежь и выброси свои девяносто девять ног.

А змея сказала:

— У меня ни одной ноги нет, а всё же я ползаю на брюхе, и мне ничто не мешает. Так что выбросьте свои сто и одну ногу!

Если задуматься — а ведь верно! Человек в пути через здешний мир, имея под своим началом несколько поместий, оглядывается на других, живёт широко, и не считает, будто всего этого слишком много. Он подобен стоножке. А другой управляет одним имением, доволен своей долей, ему всего хватает. Он подобен горному духу. А бывает отшельник, ни к чему не привязанный, и хотя судьба его трудна, не всегда он умирает с голоду. Он подобен змее. Отшельнику на самом деле не нужны ни хоромы, ни соломенная хижина, здесь ли, там ли — ему всего вдоволь. Потому и говорится: «Не надо укорачивать ноги журавлю, не надо вытягивать лапки утке». Каждый живёт на свой лад, движется путём своего естества, данного Небом, горюет и радуется, но не терзается сердцем — можно сказать, стремится к недеянию.

Слыша такие слова древних, задумаешься: отчего бы и муравью с клещом не беседовать между собою?

Примечания

Vа–8

Южная столица — город Нара. О святилище Касуга см. рассказы I–5 и особенно I–6, где говорится об особой области ада, предназначенной для учёных монахов и расположенной под полями Касуга. Вероятно, тесная связь этого места с традициями монашеской учёности объясняется тем, что Касуга, родовое святилище Фудзивара, составляло единое целое с храмом Ко:фукудзи — родовым храмом этой же семьи. Ко:фукудзи славился знатоками буддийских теорий, особенно учения о сознании школы Хоссо:. В нём также обстоятельно изучали логику и искусство диспута.

Рассказ построен на игре слов: ари, «муравей» — ари, «быть, иметься, существовать»; тани, «клещ» — тани, «долина, впадина». На протяжении всего разговора насекомые изъясняются по-китайски, используя выражения из обихода храмовых учёных диспутов. Мудзю переводит каждую их реплику на японский — как в тех случаях, когда он приводит цитаты из книг буддийского канона.

«Большой трактат о запредельной премудрости» — см. рассказ II–1. Рассказ о змее, лягушке и черепахе — ТСД 25, 150с.

«Змии», кику, кит. цю, — морские существа, от драконов отличаются тем, что не имеют рогов. Рассказ о змии и обезьяне взят из собрания «Сады Закона, рощи драгоценностей» («Хо:он дзюрин», 668 г., ТСД 53, № 2122, 692а–b). Широко известна японская сказка с похожим сюжетом — «Обезьяний остров», «Саругасима».

В этом рассказе «горы» и «лес» — синонимы, как и во многих других японских текстах.

Рассказ о вороне, голубке, змее и олене восходит к «Сутрам, собранным Сангхабхадрой» («Со:гарасэцу сёсю:-кё:», ТСД 4, № 194).

Рассказ о стоножке, одноногом духе и змее взят из книги «Чжуан-цзы» (см. рассказ I–9), из главы XVII; см.: [Мудрецы Китая 1994, 231]. Цитата о журавле и утке — из той же книги, из главы VIII, она продолжается так: «Если не отрезать то, что от природы длинно, не удлинять то, что от природы коротко, не нужно будет и устранять боль. Ах, сколь противны человеческой природе милосердие и справедливость! Сколько боли причиняет людям милосердие!» [Там же, 173].

Свиток V часть А рассказ 9

Учёные слагают стихи

学生歌ヲヨミタル事, Гакусё: ута-о ёмитару кото

[218]

Два монаха-чтеца были заняты на придворных чтениях. Уходя, они случайно перепутали свои соломенные туфли. Один к другому обратился с такими стихами:

Хакитагаэ

Хата ика-ни ойтэ

Ситэкэру дзо

Корэ-оба каэру

Сатэ карэ ватабэ

Как же это так:

Туфли перепутали!

Но уж если так,

Эти я тебе верну,

Ты же мне отдай вон те!

Тот ответил:

Хакитагаэ

Оно-га сусумитэ

Ситэкэру ка

Сикараба соэ-ни

Варэ-ва тога наси

Сам ты выбирал!

Туфли перепутались,

Вот и вышло так?

Но коль скоро это так,

Я ни в чём не виноват!

По подбору слов ясно: в самом деле, это стихи учёных людей.

Примечания

Vа–9

Монахи-чтецы, ико:, проводили чтения сутр — в храмах и святилищах, в домах мирян или при дворе государей; см. рассказ Xб–2. На чтениях, ко:, сутру произносили вслух нараспев, разделив на несколько отрывков и распределив их между монахами. По прочтении каждого отрывка чтец отвечал на вопросы – обычно их задавал заранее назначенный вопрошатель. Чтения могли сопровождаться спорами насчёт толкования трудных мест в сутре и прениями по связанным с нею разделам учения, роль чтеца предполагала хорошее знание буддийского канона в целом.

Свиток V часть А рассказ 10

Учёный всё понимал как довод в споре

学生ノ萬事ヲ論議ニ心ウル事, Гакусё:-но мандзи-о ронги-ни кокоро-уру кото

[219]

В храме Миидэра в наши дни жил монах, несравненно изощрённый в учёности, звали его Кёгэцубо, величали «мостом Закона». Смолоду он отверг десять тысяч дел, почитал за ничто всё кроме науки, освоил путь доводов и возражений, отсечения сомнений и выяснения истины. Но что до пути родных наших песен, то в них он ничего не понимал. Ученики вместе говорили ему:

— Путь песен, коими тешатся в наш век все в поднебесной, не понят тобою, о наставник! Почтительно просим: вникни в него хоть немного!

— А в чём сущность наших песен? — спросил он.

Ему прочли песню из «Собрания старых и новых песен»:

Тоси-но ути-ни

Хару-ва киникэри

Хито-то сэо

Кодзо-то я иван

Котоси-то я иван

Среди года

Пришла весна

И люди не знают:

Назвать ли это «старым годом»,

Назвать ли «новым годом»?

— Тут некто просит указаний? О монахи, он чётко ставит вопрос.

Да, этот наставник слышал множество прений!

Святое учение Единого века, по замыслу Будды, служит для освобождения из круговорота рождений и смертей. На взгляд людей, идущих по Пути, всюду видны врата, ведущие прочь из здешнего мира. Для наставников-толкователей всюду читаются письмена, толкования к сутрам. А для тех, кто составялет выборки из книг святого учения, всё — довод в споре, конечно! Путь выхода из мира для них далёк. Уловки, рождающие мудрость, могут быть великолепны, но прения, доводы и возражения — на самом деле принадлежат к делам рождений и смертей. Нужно хорошенько обдумать это!

Примечания

Vа–10

О монахе Кёгэцубо кроме этой истории ничего не известно.

Стихотворение о приходе весны открывает «Собрание старых и новых песен Ямато» («Кокин вака-сю», I–1), его автор — Аривара-но Мотоката (рубеж IX–X вв.). В переводе А.А. Долина [Кокинсю 2001, 57]:

Год не минул ещё,

А весна уже наступила

И неведомо мне,

Как же звать теперь эту пору:

«Старым годом» или «новым годом»!

Не вникая в смысл стихотворения, монах рассматривает его только с точки зрения грамматики и логики: здесь действительно поставлен вопрос «или–или», и поэт задаёт его, чтобы получить направляющие указания (синан), — а не затем, например, чтобы уличить собеседника в противоречиях.

«Выборки из книг свяого учения», сё:гё:, — тексты, служившие для подготовки к диспутам; они содержали доводы за и против, относящиеся к различным трудным вопросам буддийской теории. См. рассказ Xб–2 и [Асука Санго 2012].

Свиток V часть А рассказ 11

Учёный полюбил стихи

学生ノ歌好ミタル事, Гакусё:-но ута-о кономитару кото

[219–222]

Общинный глава Эсин ничего не ценил кроме учения и подвижничества, верность Пути в сердце этого человека была глубока. Суетные дела, «слова безумца, речи краснобая» он не любил. А один из его юных учеников с утра до вечера только и делал, что читал стихи, всем сердцем был предан им.

— Мальчикам подобает прежде всего учиться. Этот мальчишка любит одни только песни, и ничем его не вразумишь. Когда есть кто-то с таким нравом, другие мальчики берут с него пример, и это никуда не годится. Завтра же нужно отослать его домой!

А тот не знал, что собратья по храму так толкуют о нём меж собою. Вышел на крыльцо — а луна светила ясно, всё вокруг было тихо — сложил руки пригоршней и прочёл:

Тэ-ни мусубу

Мидзу-ни ядорэру

Цукикагэ-ва

Ару-ка наки-ка но

Ё-ни мо суму кана!

Пригоршня воды —

И в ней отражён

Лунный свет.

Есть ли он? Нет ли его?

Такова и жизнь в нашем мире!

Общинный глава услышал это и всем сердцем порадовался: песня и уместна, и по сути хороша! Он оставил мальчика в храме, а позже и сам полюбил песни: сочинения Эсина можно найти в сборниках нескольких царствований.

По другому толкованию, Эсин услышал, как мальчик прочёл, глядя на лодку, шедшую по озеру в краю Ооми:

Ё-но нака-о

Нани-ни татоэн

Асаборакэ

Когиюку фунэ-но

Ато-но сиранами

Здешний мир

С чем сравнить?

Перед рассветом

Лодка идёт на вёслах

За нею — след белых волн.

И после этого, как говорят, Эсин полюбил стихи.

Первую из песен сложил Цураюки в пору болезни, когда пал духом. Вторая — сочинение Мансэя. К месту же отрок прочёл эти старинные песни! Обе они есть в «Собрании позабытых песен».

А сам общинный глава сложил:

Ураямаси

Ика-нару сора-но

Цуки нарэба

Кокоро-но мама-ни

Ниси-ни юкураму

Завидую!

В любую погоду

Луна — на то и луна:

Верная своему сердцу,

Движется к западу.

Наши родные песни относят к «словам безумца, речам краснобая»: говорят, что эти песни окрашены чувством: они влекутся за любовными страстями, окрашиваются легкомысленными красками, расцвечиваются пустыми словесами. Но, выражая основу святого учения, следуя сути непостоянства, они утончают мирские связи и обыденные мысли; мы забываем о жажде славы и выгоды, глядя на листву под ветром, понимаем тщету здешнего мира, воспевая луну за облаками, постигаем чистую основу внутри своего сердца, и это может привести нас на путь Будды, помочь понять его учение.

В старину те люди, кто подвижничал по Закону Будды, вовсе не обязательно отвергали этот путь. В их песнях часто слышны сетования об уходящем времени. Когда однажды встретились досточтимый из Охары, наставник Закона Сайгё и другие, один досточтимый прочёл, сокрушаясь о старости:

Яма-но ха-ни

Кагэ катабукитэ

Куясики ва

Мунасику сугиси

Цукихи нарикэри

Горная листва

Покрывается тенями.

О, горьки

Впустую минувшие

Месяцы и годы!

Догадываясь, что было на сердце у этого сочинителя, слыша его издалека, — даже тот, у кого нет сердца, поймёт его печаль!

Есть вещи, мучительные для любого человека. В самом деле страшно — как идти по истинному Пути, если отвлекаешься на пустяки? Эта песня по смыслу согласна с «Сутрой завещанного учения». Будда в своей последней проповеди говорил: «Если впустую умираешь, ничего не сделав, то приходишь к горьким сожалениям». Эти слова означают: согласно тому Закону, который я проповедую, если привязаться к обусловленным вещам и всем сердцем отдаться им одним, то все они ведут к рождениям и смертям. Не имея в жизни того, на что единственное можно положиться, после неизбежно будешь страдать. Когда состаришься, пожалеешь о том, чего не сделал, пока был молод, когда сляжешь в болезни, пожалеешь о том, чего не сделал, пока был здоров; когда жизнь подойдёт к концу, явятся дурные наваждения, будешь мучиться от недугов, и тогда пожалеешь, что в пору, когда уже был стар и болен, но страдания были ещё не так тяжелы, когда сердце ещё не пришло в смятение, не совершил ни одного благого дела, ни разу не помолился никому из будд. Я — говорит Будда — подобен лекарю, хорошо знаю и болезни, и лекарства, я даю наставления, но если глупец держится за свой недуг, за свои деяния и ложные страсти, и не принимает лекарство чудесного Закона, это — не моя вина. А раз так, то в пору молодости, цветущей красоты, когда ещё недугов нет, нужно следовать главному. Не надо дожидаться старости!

Древние предостерегали: «Не говори — стану изучать Путь, когда придёт старость. Среди ветхих могил много могил молодых людей». В нашем мире неизвестно, умрёт ли раньше старый или малый. В здешних краях, полных бед и страданий, не надо думать, что есть время погодить. Если вглядеться в старые могилы, то многие из погребенных — люди, покинувшие этот мир молодыми. Вот что тут сказано. Наше прошлое в этом мире — всё перед глазами и на слуху, но нет таких сердец, что страшились бы своих желаний. Уже и голова убелена снегом, и лицо смято волнами, но всё ещё копятся годы до ста лет, жизнь ещё идёт, надежда всё-таки не исчерпана, и отстать от красок этого мира трудно: желаешь процветания, хочешь богатства, и не понимаешь, как вовремя избежать будущих сожалений. В самом деле, глупо! Суть этой песни — в том, чтобы всерьёз задуматься над словами, ввергающими в желания, и точно выразить их смысл.

В пору правления государя Мураками ко двору был близок один замечательный поэт, имя его забылось. Печалясь о старости, он сложил:

Ицу тотэ-мо

Ми-но укикото-ва

Каваранэдо

Мукаси-ва ои-о

Нагэки-я ва сэси

Я всегда знал

Что тело моё бренно

И таким останется —

Но разве раньше о старости

Я горевал?

Из-за этой песни, должно быть, просветлённость в сердце государя углубилась.

А Канэмори однажды на исходе года сложил:

Кадзоварэба

Вагами-ни цумору

Тосицуки-о

Окури мукау-то

Нани исогураму

Уже сосчитал

Прожитые мною

Годы и месяцы.

Встречать и провожать

Те, что придут, — зачем спешу?

Говорят, из-за этой песни сердце государя обратилось к Пути. Что бы ни послужило тому причиной, когда помыслы устремляются к Пути, — родные песни исходят из самого сердца, слов в них мало, а основы глубоки, и они помогают сердцу пробудиться к просветлению!

Примечания

Vа–11

Эсин, он же Гэнсин, наставник школы Тэндай рубежа X–XI вв., упоминался выше в рассказах I–4, II–5, III–4.

«Слова безумца, речи краснобая», кё:гэн киго, — обозначение мирской словесности в отличие от книг буддийского канона. (Ср. Предисловие Мудзю.) Киго, «цветистая речь», «пустословие», санскр. самбхинна-пралапа, в буддийских текстах упоминается как один из десяти грехов. Выражение «слова безумца, речи краснобая» восходит к сочинениям Бо Цзюй-и и уже у него имеет двойственный смысл. С одной стороны, поэт не раз говорил, что ждёт воздаяния горем за суетные песни, и чтобы избыть грех, пишет величания Будде, Учению и Общине. С другой, он в 841 г. поднёс в храм сборник своих мирских стихов и молился, чтобы они зачлись ему в заслугу и помогли в будущих жизнях славить Закон Будды. По словам Маргарет Чайлдс, «содержание здесь, очевидно, не важно, единственным критерием оценки религиозной значимости стихов служит намерение автора» [Чайлдс 1985, 94]. Над понятием кё:гэн киго в Японии размышляли многие писатели и поэты, как монахи, так и миряне, например, современник и друг Гэнсина Ёсисигэ-но Ясутанэ — автор «Записок из беседки у пруда», составитель «Японских записей о возрождении в стране Высшей Радости». В кругу единомышленников Ясутанэ чтение сутр и сочинение китайских стихов считались составными частями одной и той же деятельности просвещённого человека: «Внутри — верящее сердце, снаружи — цветистые речи». Обосновывая этот подход, Ясутанэ ссылался на «Лотосовую сутру» (глава II, «Уловки»), где говорится, что заслугу обретают даже дети, когда строят пагоды из песка. И уж тем более — добавляет он, — поэты, когда слагают стихи!

Стихотворение о луне, которое читает мальчик, сложил перед смертью поэт Ки-но Цураюки (ок. 866–946), ср. ниже. Стихотворение о лодке — несколько переиначенная песня из «Собрания десяти тысяч поколений» (№ 351), её сложил поэт VIII в., известный как «послушник Мансэй», сями Мансэй. Ср. в переводе А.Е. Глускиной:

Этот бренный мир,

С чем сравнить могу тебя?

Рано на заре

Так от берега ладья

Отплывает без следа...

Собрания нескольких царствований — поэтические антологии, которые составлялись по распоряжению государей и считались главными, с наиболее тщательным отбором стихов. Стихотворения Эсина действительно входят в «Новое собрание старых и новых песен» и в другие антологии.

«Собрание позабытых песен Ямато», «Сю:и вака-сю» или кратко «Сю:исю:», составлено по государеву указу в начале XI в. Два стихотворения, которые выше привёл Мудзю, есть в этом собрании (№№ 1322 и 1327).

Стихотворение Гэнсина о «зависти к луне» есть в «Продолжении позднего собрания избранных песен» («Сёку госэнсю», № 1117). Поэт завидует луне потому, что она всегда движется к западу, — как и сам бы он хотел двигаться к Чистой земле будды Амиды в западной стороне.

Досточтимый из Охары, здесь — монах Дзякунэн (XII в.), его стихи есть в «Новом собрании старых и новых песен». Сайгё (1118–1190) — один из самых знаменитых поэтов Японии, см. о нём ниже в рассказах свитка Vб.

О «Сутре завещанного учения» см. рассказ III–3. Цитируемое место — ТСД 12, 1112а.

Государь Мураками правил в 946–967 гг., см. рассказ I–3. По другой версии, песню «Даже если бы никогда…» сложил монах Доин (ок. 1093–1182), она есть в «Собрании песен Ямато за тысячу лет» («Сэндзай вакасю:», 1187 г., № 1077).

Тайра-но Канэмори (ум. 990) причислялся к «бессмертным поэтам» Японии. Его предновогодняя песня есть в «Собрании позабытых песен» (№ 261), государь здесь — тот же Мураками.

Свиток V часть А рассказ 12

У пути родных песен основы глубоки

和歌ノ道フカキ理アル事, Вака-но мити фукаки котовари ару кото

[222–225]

Если задуматься о едином пути родных наших песен — они избавляют сердце от рассеянности, смуты и дурной суеты. Их благие свойства — покой, естественность, чистота и мир. При этом слов в них мало, и они заключают в себе сердцевинную суть. По смыслу они таковы, что удерживают целое. А что удерживает целое, то называется заклятием, дарани.

Боги нашей страны — отпечатки следов будд и бодхисаттв, их непревзойдённые соразмеренные тела. Бог Сусаноо впервые пропел песню в тридцать один знак: о восьми оградах в Идзумо. Такие песни не могут и не должны отличаться от слов Будды. Индийские дарани — это ведь просто слова людей той страны. Из этих слов Будда сложил заклятия и научил нас им. Наставник созерцания Итигё в «Толковании к сутре о Великом Солнечном будде» говорит: «Слова любой страны — это всё заклятия дарани». Если бы Будда явился в мир в нашей стране, он составил бы заклятия из обычных слов страны Ямато.

Изначально для заклятий не было письменных знаков. Но теперь заклятия выражаются на письме. Почему же у письменных знаков какой-то страны не может быть достаточной благой силы, чтобы выражать заклятия? И конечно, как сказал великий учитель с горы Коя, «у каждого из пяти первоначал есть свой голос. Все шесть помутнений — это письменные знаки». Нет звуков кроме пяти звуков, нет слов отдельно от знака А. Знак А — это и есть конечная основа истинных слов тайного учения. Поэтому и в сутре говорится: «Слова и речи, произносимые языком, — это всё истинные слова».

В «Сутре о Великом Солнечном будде» тридцать одна глава — эти главы тоже соответствуют тридцати одному знаку. Путеводные основы для здешнего мира и для выхода из мира содержатся внутри тридцати одного знака: здесь есть и чувства светлых богов и людского рода, и отклик будд и бодхисаттв. Дарани, хотя это и обычные слова индийцев-мирян, применяются как заклятия: если ими удерживать целое, то они имеют благую силу для уничтожения бедствий, служат для избавления от несчастий. Наши японские песни — это тоже обычные мирские слова, но когда мы высказываем наши думы с помощью песен, отклик приходит непременно. И если в песни вложена суть Закона Будды, они несомненно могут стать заклятиями.

Хотя в Индии, Китае и в нашей стране слова разные, по смыслу они проникают друг в друга, и польза от них полностью одинакова. Потому и распространилось учение Будды, его смысл усвоили — и польза и выгода от него не были ничтожны. Никакие слова не установлены как закон. Если только уловить суть, передать чувство, то отклик непременно будет!

Великие святые мудрецы, что являлись в нашей стране, уже слагали японские песни. Так, в песне храма Киёмидзу Внимающий Звукам говорит:

Тада таномэ

Симэдзи-га хара-но

Сасэмогуса

Варэ ё-но нака-ни

Аран кагири-ва

Только доверься —

Как на равнине Симэдзи

Целебной траве —

Пока в этом мире

Я пребываю…

Это самое настоящее заклятие. Сомнений нет!

Боги тоже часто откликаются на песни и исполняют желания людей. При этом благая сила японских песен — та же самая, по смыслу они едины с заклятиями дарани, это нужно усвоить. Если говорят о порочности «цветистых речей», то плохи не они сами, а сердце человека, окрашенное страстями. Когда святым учением пользуются ради славы и корысти, оно тоже всякий раз оборачивается демонскими кознями. Это всё — по вине людей. Не нужно терять благую силу заклятий! Когда сутру читают из дурных побуждений, она, как сказано в «Трактате о достижении истины», тоже обращается в «цветистые речи».

Здесь я записал, как я усвоил основы. Нет ли где-то ещё подобных высказываний? Их можно найти в сутрах и трактатах. Не думайте, будто это мои собственные измышления.

«Истинное свойство всех вещей». «Краски и запахи на Срединном пути». «Грубые слова и мягкие речи все возвращаются к первому значению». Почему же отсюда непременно надо исключить наши родные песни? Житейские обычные дела ни в чём не отклоняются от истинного свойства вещей. Как же могут они не соответствовать основам Закона?

Когда я раньше жил в одном горном храме, я услышал крик оленя, и следуя вот этой мысли, сложил:

Кику-я ика ни

Цума коу сика-но

Коэ мадэ-мо

Каи ё дзицу со:

Фу со: и хаи

Всё, что бы ни слышал,

Даже голос оленя,

Зовущего подругу, —

«Сообразно истинному свойству,

Не отвращается от него».

Ещё, по учению Сингон, «Вещи возникают как мандара, по закону причин и последствий они обращаются вверх или вниз, к помрачению или к озарению». Все вещи — это мандара. По закону причинности они, если их принимать, становятся заблуждением, а если их проходить насквозь, то они становятся озарением. Сущностная природа — это естественная мандара. Над её смыслом я продолжаю размышлять:

Онодзукара

Якэно-ни татэру

Сусуки мадэ

Мандара-то косо

Хито мо иу нарэ

Даже траву сусуки

На выжженных полях

Люди, не обинуясь,

Называют

Мандарой!

(В восточных землях траву сусуки на выжженных полях зовут словом матара.)

Опираясь на учения Великой колесницы, явные и тайные, сочиняя песни, я старался вместить в них путеводные основы Закона Будды. Собственные догадки называют «тёмным знанием», называют «насмешкой над людьми», говорят, что это к тому же стыдно, – но я попытался записать их так. Если есть моя вина — уничтожьте эти записки, не оставляйте для будущих читателей. Но в сутрах говорится о том же самом, иа значит, и от моих слов может быть какая-то польза.

У мудреца нет сердца. Его сердцем становятся сердца десяти тысяч вещей. У мудреца нет тела. Телом его становятся тела десяти тысяч вещей. Раз так, то и слов у мудреца нет. Словом его становятся слова десяти тысяч вещей. Разве слова мудреца — это не речи Закона? А если это речи Закона, в них должны содержаться правила и основы. Если же в них содержатся правила и основы, они должны быть заклятиями. А раз это заклятия, они и есть дарани. Если исходить из этого, то когда светлые боги и будды применяют наши родные песни — они-то непременно и есть истинные слова!

Примечания

Vа–12

Здесь Мудзю Итиэн обосновывает буддийский взгляд на «японские песни», вака, как на священные. Об их чудесной силе говорят почти все японские мыслители, когда рассуждают о родной словесности, классическая формулировка принадлежит Ки-но Цураюки: поэзия «без усилия приводит в движение Небо и Землю, пробуждает чувства невидимых взору богов и демонов, смягчает отношения между мужчиной и женщиной, умиротворяет сердца яростных воителей» — пер. А.А. Долина [Кокинсю 2001, 34]. Многочисленные «поучительные рассказы о благой силе песен», катоку сэцува, сообщают о том, как та или иная песня — обычно танка, стихотворение в 31 слог, — помогает вызвать дождь, исцелить больного, изгнать демона и т.д. Несколько таких рассказов Мудзю приводит ниже в свитке Vб.

Исследователи чаще всего связывают подобное отношение к поэзии с представлениями о «душе слова», котодама, восходящими к добуддийской древности и к обрядам синто; см.: [Ермакова 1995]. Другое, буддийское осмысление японских песен видит в них аналог заклинаний из сутр: здесь, скорее, речь ведётся не о силе слов как таковых, а о силе песен как особого рода высказываний, пусть даже и составленных из слов обыденного языка.

Рассуждения о поэзии в терминах буддийского учения можно встретить уже у авторов XII в., таких как Фудзивара-но Сюндзэй и Камо-но Тёмэй. Как и позже Мудзю Итиэн, Камо-но Тёмэй в «Записках без названия» («Мумё:сё:», 1210-е гг.) пишет, что песни вака, при своей чрезвычайной краткости, очень ёмки, содержат «много истины в каждом слове». Келлер Кимбро указывает, что такая оценка отсылает к буддийскому «тайному учению», где говорится: «таинства», прикладные знания о заклятиях и в целом об обрядах, видят за каждым знаком бесконечное множество значений — в отличие от «явных» учений, где многими знаками выражается одно значение. См.: [Кимбро 2005]; о «тайном» понимании «истинных слов», они же мантры, и слов вообще, см.: [Трубникова, Бачурин 2009, 107–108, 134–140]. Отождествление песен вака и заклятий дарани проводят в XIII в. не только Мудзю, но и, например, составитель трактата «Зерцало стража полей» («Номори-но кагами», 1295 г.); см.: [Кимбро 2003].

То, чем богаты песни при малом числе слов, японские мыслители, в том числе и Мудзю, называют словом котовари. Его можно перевести и как «смысл», и как «истина», как «основа», как «сущность» в отличие от «видимости». По Камо-но Тёмэю, «японские песни — это путь истины котовари в чистейшем виде» («Собрание пробуждённого сердца», «Хоссинсю:», начало XIII в.). Значение понятия котовари применительно к песням К. Кимбро разбирает на примере нескольких песен амагои — молений о дожде в пору засухи. Например, в песне поэтессы Оно-но Комати (IX в.) говорится: Котовари я хи-но мото нарэба тэри мо сэмэ сари тотэ мо мата амэ-га сита то ва — «Воистину, если мы Присолнечная страна, на нас должно светить солнце, но разве мы при этом не страна под небом / под дождем?». Другая поэтесса, Идзуми-Сикибу (X–XI вв.) обращается к богу столичного святилища Китано и тоже пользуется созвучием слов ама, «небо», и ама, «дождь»: Хадзукаси-я игаки-но умэ-но кариникэри ама-но ками-то ва икадэ иубэки — «Какой позор! Слива в священной ограде, и та засохла! Как же ты можешь величаться небесным богом / богом дождя?». Есть и другие похожие песни, где приводятся «основания», котовари, почему божество может и должно совершить чудо.

К. Кимбро сравнивает эти песни со «свершением истины», санскр. сатьякрия — индийской обрядовой клятвой-заклятием такого вида: «Если верно то, что я говорю [говорится нечто заведомо истинное], то пусть сбудется то-то». Поскольку несомненно, что Япония — страна под небом, под властью небесных богов, постольку боги должны послать дождь.

«Удерживает целое» — со:дзи, одно из названий для заклятий дарани, санскр. дхарани.

Согласно древним летописям, бог Сусаноо сложил первую песню:

Якумо тацу

Идзумо яэгаки

Цумагоми-ни

Яэгаки цукуру

Соно яэгаки-о

В Идзумо, где в восемь гряд облака встают

Покои в восемь оград

Чтобы укрыть жену

Покои в восемь оград воздвиг я,

Да, те покои в восемь оград!

Пер. Е.М. Пинус [Кодзики 1994 I, 60].

Там, где восемь облаков встают,

В Идзумо — дом с изгородью в восемь слоёв, —

Чтобы жену поселить —

Дом с изгородью в восемь слоёв строю!

Этот дом с изгородью в восемь слоёв!

Пер. Л.М. Ермаковой и А.Н. Мещерякова [Нихон сёки 1997 I, 141]

В этой песне 31 слог — по Мудзю, «знак». При японском слоговом письме знаков в слове столько же, сколько слогов.

Итигё: — И-син, китайский наставник «тайного учения», см. рассказы II–7, IV–9. Цитируется его «Толкование к сутре о Великом Солнечном будде», ТСД 39, 538b.

Когда индийские буддийские тексты переводили на китайский язык, мантры и дхарани транскрибировали иероглифами — исходя из того, что произносить их нужно именно так, как их произносил Будда. На обрядовых картинах, мандалах, эти слова пишутся знаками санскритского письма сиддхам, иногда и в текстах «тайного учения», содержащих указания по ведению обряда, мантры тоже записываются этим письмом. Внутри китайского текста они выглядят и звучат как чётко выделенные, особенно священные, но не понятные по смыслу наборы звуков. Вместе с тем, и в Китае, и в Японии считалось, что знатоку обрядов нужно изучить санскрит, чтобы понимать мантры и дхарани. Неизвестно, изучал ли санскрит сам Мудзю, но среди его знакомых монахов несомненно были те, кто освоил хотя бы основы этого языка и мог сказать, что это — не какой-то таинственный священный язык, а обычный язык индийцев, где каждое слово так или иначе переводимо и на китайский, и на японский.

Великий учитель с горы Коя — Кукай, основатель школы Сингон, см. рассказы I–4, II–8. Цитируется его сочинение «О смысле слов “голос, знак и действительный облик”», «Сё:дзи дзиссо:-ги»:

Все пять великих [стихий] шумят отзвуками,

Десять миров наполняются речью и словом

Каждое из шести помутнений — это запись и знак,

А тело Закона — действительных облик.

«Пять звуков» здесь соответствуют пяти первоначалам: земле, воде, огню, ветру и пространству. Шесть помутнений соответствуют пяти чувствам и уму.

О знаке А см. выше, рассказы II–8, III–1. «Истинные слова», сингон, — мантры, см. выше, рассказ I–4.

«Слова и речи…» — цитата не из сутры, а из «Трактата о великой мудрости-переправе», ТСД 25, 115а.

В храме Киёмидзу почитали бодхисаттву Каннон, Внимающего Звукам, см. рассказ II–4. Стихотворение, приписываемое Каннон, есть в «Новом собрании старых и новых песен Ямато» (№ 1917), ср. в пер. И.А. Борониной [Синкокинсю 2001, 284]:

Верь и надейся,

Покуда в этом мире

Я пребываю —

Как целебная полынь-трава

В полях Симэдзи

Трава сасэмогуса, здесь — полынь, используемая для прижиганий.

«Трактат о достижении истины» — «Дзё:дзицу-рон» (ТСД 32, № 1646), сочинение Харивармана, в Японии на нём строила своё учение одна из школ города Нара — Дзёдзицу. Цитируемое место — ТСД 32, 305b.

«Истинное свойство всех вещей» — см. Предисловие Мудзю Итиэна.

«Краски и запахи на Срединном пути» — см. рассказ Vа–1.

«Грубые слова и мягкие речи все возвращают к первому значению» — отсылка к «Сутре о нирване», см. Предисловие Мудзю Итиэна.

В стихотворении об олене Мудзю внутри японской песни приводит цитату из «Лотосовой сутры» (гл. XIX, «Достоинства, обретаемые Учителем Дхармы», ТСД 9, 50а), кай ё: дзиссо: фусо: ихай — «С помощью своего чистейшего «корня»-разума, услышав хотя бы одну гатху, одну фразу, Учитель Дхармы проникнет в её бесчисленные и безграничные значения. Поняв эти значения, он будет способен разъяснять и проповедовать одну фразу, одну гатху один месяц, четыре месяца и вплоть до одного года. Всё, что он проповедует, сообразно сути этих значений, несёт в себе знак истинной реальности [и не отворачивается от этого знака]. То, что он говорит о мирских книгах, его речи об управлении миром или о том, как заработать на жизнь, — во всём он следует Истинной Дхарме» [Лотосова сутра 1998, 262].

«Вещи возникают как мандара» — похожие рассуждения есть в нескольких текстах «тайного учения». Речь идёт о том, что всё мироздание можно представить как мандалу, священную картину. Как на храмовой мандале будды и бодхисаттвы расположены в определенном порядке вокруг Великого Солнечного будды, так и в мире порядок вещей определяется их «природой будды», и как на картине зритель различается верх и низ, так и человек, наблюдая вещи видимого мира, может двигаться от заблуждения к просветлению — или наоборот.

Мудзю в стихотворении «Сами по себе…» сопоставляет слово матара, принятое в восточных землях название травы, и слово мандара (санскр. мандала).

«Мудрец не имеет сердца» — см. рассказы I–3, III–2.

Главная

Исследуем японский буддизм

«Собрание песка и камней» – содержание