Человек,
божество и будда в изящной словесности середины периода Хэйан
Н.Н.
Трубникова
Сетевая версия — август
Фудзивара-но Митинага в
«Великом зерцале»
Принц Гэндзи и бог Сумиёси в «Повести
о Гэндзи»
Дочь Сугавара-но Такасуэ и
богиня Аматэрасу в «Дневнике Сарасина»
Принцесса и насекомые в
«Повести Среднего советника Цуцуми»
Памятники изящной словесности эпохи Хэйан
содержат множество упоминаний о совместном почитании богов и будд. Мы обсудим
лишь несколько примеров из этого ряда. Все они примечательны тем, что в них
речь идет не столько о самих обрядах, сколько о людях, которые их совершают.
Перед человеком открыты достаточно разнообразные возможности выбора обряда —
так что установление отношений с божествами и с буддами во многом оказывается
личным делом, а не родовым и не государственным. При этом, разумеется, человек
всякий раз выступает как потомок своей семьи и носитель определенной
общественной роли, но внимание повествователя сосредоточено как раз на том, как
он понимает свое положение в роду и в обществе. И часто это понимание
проявляется именно в случае обряда или в беседе о богах и буддах.
Фудзивара-но
Митинага в «Великом зерцале». «Великое зерцало» 大鏡,
«О:кагами» (XI в.) — это и историческое
сочинение, и в то же время памятник изящной словесности. Фудзивара-но Митинага
— его главный герой. Старцы-рассказчики обсуждают длинный ряд государей и сановников
именно для того, чтобы постепенно подойти к повествованию об этом великом муже.
Свой подход они при это сравнивают с «уловкой» Будды Шакьямуни — тот тоже
сначала дал людям предварительные учения, чтобы потом открыть истину «Лотосовой
сутры» (Окагами — Великое зерцало. Пер. с древнеяп., исслед. и комм. Е.М.
Дьяконовой. СПб, 2000. С. 39).
Митинага — существо исключительно счастливой
судьбы. «Именно сей господин находится под особым
покровительством небесных и земных богов. Может случиться всякое: грянет
страшная буря, хлынет могучий ливень, но за день-другой до того, как Митинага
захочет что-нибудь предпринять, небо прояснится, земля высохнет. Это
действительно так, и говорят, что он новое воплощение либо Сё:току-тайси, либо
Ко:бо:-дайси, возродившегося ради процветания Закона будды. Даже привередливые
старики соглашаются, что он не человек. На него смотрят с почтением как на
воплощение будды»
(Окагами.
Указ. изд. С.159). То, что Митинага «не человек», говорится не в укор ему, а
наоборот, в значении величания. Он больше, чем человек, совершеннее всех
окружающих, хотя и живет в мире людей. Его «нечеловеческая» природа в «Зерцале»
показана несколькими способами.
Для того, чтобы кто-то смог получить воздаяние
соразмерными «плодами» за столь мощные благие деяния прежних жизней, должно
было созреть условие — нарастающее могущество рода Фудзивара, в котором это
существо родится. Расцвет семьи наступает при деде Митинага, Фудзивара-но
Моросукэ. Из сыновей Моросукэ пятеро стали Великими министрами, другие тоже
занимали высокие должности, и все люди в стране «почитали их как
будд» (Окагами.
Указ. изд. С.93).
Но даже и для потомка Фудзивара карьера Митинага
была на редкость удачной. «И Великим министрам, и канцлерам кампаку, и регентам сэссё: нелегко процветать с первых шагов до последних. <…>
Среди министров и высших сановников Поднебесной один лишь князь, подобный
драгоценной яшме, обладает в мире столь необыкновенно счастливой судьбой. И
ныне, и в будущем никто не сможет сравниться с ним. Такое поистине редкость» (Окагами.
Указ. изд. С.53). Здесь Митинага сопоставляется с праведными правителями и
сановниками из китайской классики — существами весьма редкими, как драгоценные
камни.
Еще в юности знающие люди могли предсказать
блестящее будущее мальчика. Однажды о судьбе Митинага и двух его братьев гадали
по чертам лица. Прорицатель снова и снова возвращался к лицу Митинага. «Говорят,
самое многообещающее лицо похоже на тигренка, что перебирается через вершины
непроходимых гор. У него — такое, вот и твержу об этом. В форме и очерке словно
воплощено могущество Бисямон [=одного из «небесных государей»,
защитников буддийского Закона]. Человек с подобными чертами лица
превосходит всех» (Окагами. Указ. изд. С.147-148). В молодые годы
Митинага выделяется среди братьев и изысканной учтивостью при дворе, и успехом
в любовных делах. Только ему отвечает взаимностью одна из девиц государева рода
— хотя ухаживали за нею все трое братьев (Окагами. Указ. изд. С.141). Особенно
искусен Митинага в стихосложении: «Сановная особа может быть сколь угодно удачлива, но
без преуспеяния на пути поэзии успешная карьера может рухнуть в одночасье» (Окагами.
Указ. изд. С.144-145).
Вместе с тем, ему присуща не слишком частая
добродетель столичного чиновника — бесшабашное удальство. Однажды государь
Кадзан темной ночью слушал во дворце страшные рассказы придворных — и сказал,
что в такую пору никто не решится в одиночку отправиться в безлюдное место, где
бесчинствуют духи. Митинага заявил, что готов пойти куда угодно. Кадзан шлет Митинагаи
его братьев в три разных пустующих здания. Братья убоялись и не пошли, а
Митинага побывал в указанном здании и в доказательство принес щепку, отколотую
от основания столба. Кадзан днем послал проверить — да, щепка была оттуда (Окагами.
Указ. изд. С.146-147).
Однажды Митинага состязался в стрельбе из лука
со своим родичем и соперником по службе, Фудзивара-но Корэтика. Митинага
загадал: пусть стрела попадет в цель, если мои потомки будут государями и государынями!
А потом: если суждено мне стать регентом и канцлером! Оба раза ему удалось
попасть точно в центр мишени, а Корэтика промахнулся (Окагами. Указ. изд. С.149).
К подобным благим знамениям, испрошенным нарочно, Митинага относится с большим
вниманием, и в этом один из залогов его успеха.
С Корэтика Митинага
держится осторожно, но когда тот является, чтобы объясниться, Митинага садится
с ним играть в сугороку и держится
запросто, хотя и следовало бы выказать суровость (Окагами. Указ. изд. С.126-127).
Однако счастье Митинага имеет и страшную
сторону. Во многом его успех на придворной службе объясняется тем, что в год
его тридцатилетия Столицу поразило моровое поветрие, и многие чиновники высших
рангов умерли. «Не стало
высшей власти, и все это из-за счастливого жребия сего господина <…> Митинага» (Окагами.
Указ. изд. С.137).
Позже удача Митинага выражалась прежде всего в
том, что его дочери стали государынями, внуки — государями, старший сын —
регентом, а другие сыновья — высшими сановниками. Таким образом, счастье сановника
и главы рода неразделимы. Это счастье Митинага делит со своей первой супругой,
госпожой Ринси из рода Минамото. «Сии две великие особы [=Ринси
и Митинага] — должно быть, земное воплощение богов и будды» (Окагами.
Указ. изд. С.140). К внукам-государям Митинага относится и как к своим младшим
родичам, и как к потомкам Аматэрасу — одновременно с величайшим почтением и со
вполне семейной нежностью.
Величие семьи Фудзивара находит высшее выражение
в том, что ее родовое святилище
Касуга посещает государь Итидзё: — зять Митинага. Позже такие паломничества
входят в обычай, что и закономерно, коль скоро все государи давно уже состоят в
ближайшем родстве с Фудзивара. Митинага сопровождает в такое путешествие своего
внука, государя Гоитидзё:. «Люди поднимали руки ко лбу и кланялись ему, как в
забытьи, словно будде, ведь сиянием и славой он мог сравниться только со
Святыми Царями, Поворачивающими Колесо». «Зерцало» сравнивает с
праведными буддийскими правителями, ринно:,
не государя, а Митинага. Со своей старшей дочерью, она же государыня-мать,
Митинага обменивается стихами о святилище Касуга — и устами государыни вещает
само божество, подтверждая, что слава и семьи не угаснет и впредь (Окагами. Указ.
изд. С.144-145).
Вся страна для Митинага — продолжение его семьи. «Господин <…>
хотя и постригся в монахи, — родитель всему миру, пестует под своим крылом всех
людей Поднебесной, словно своих чад» [О:кагами 2000, 51]. В этом Митинага
подобен Будде Шакьямуни из «Лотосовой сутры», который ко всем существам в мире
относится как к своим детям.
Монашеское посвящение Митинага принял, когда
смог передать обязанности регента своему старшему сыну Ёримити. С этих пор он
именуется «Господином, Вступившим на Путь», ню:до:-доно,
«Зерцало» всякий раз величает его этим званием. К своему положению монаха Митинага
относится серьезно, хотя и не слагает с себя обязанностей правителя. На
шестидесятилетие своей супруги Ринси он пишет такие стихи:
Порушились те клятвы
Что когда-то связывали нас,
Но и теперь мирским нечистым сердцем
Вам пожелаю долголетия
На тысячу годов (Окагами. Указ. изд. С.
145).
Здесь видно, что Митинага считает себя «вышедшим
из дома», расторгшим брак, хотя по сути остается главой семьи.
Храм Хо:дзё:дзи, основанный Митинага в
Сам Митинага не относится к своему счастью как к
чему-то неизбежному и порою шутит над собою. Однажды кормилицы подглядывают за
государынями во время поминального обряда в храме Мидо:. Митинага окликает
кормилиц: «Видели
императриц? И как они вам? Не так уж плохи для дочерей старого монаха. Берегите
их!» (Окагами.
Указ. изд. С.162). О себе и своих потомках Митинага говорит: «Если бы всё
сложилось по-другому, то мы сейчас были бы всего лишь какими-нибудь чиновниками
<…> Четвертого или Пятого ранга
и служили то здесь, то там сопровождающими конниками у высоких особ или
попросту состояли бы на посылках». Сановник из рода Минамото на это отзывается: «До чего
неприглядно быть прислужниками с такими телесами» (Окагами.
Указ. изд. С.96). Известно, что Митинага был высок ростом и в зрелые годы
весьма дороден.
Шутливая веселость
господина Митинага упоминается и в «Великом зерцале», и в других источниках
начала XI в.
Например: государь Сандзё: передал своей дочери, внучке Митинага грамоты на
владение имуществом. Митинага замечает: «Сколь умна
принцесса! Детским сердцем должна была решить, что это старые ненужные бумажки,
а она несет их домой» (Окагами. Указ. изд. С.49-50).
При всем величии Митинага то и дело пренебрегает
придворными условностями. Вести себя столь запросто при дворе, где каждое
действие есть обряд, может только существо, чья природа — не вполне
человеческая. Митинага безукоризненно знает обычаи, но при надобности считает
возможным нарушить их. Когда речь идет об отречении наследного принца Ацуакира,
Митинага говорит: нет надобности выбирать благоприятный день (Окагами. Указ.
изд. С.82). Он с удовольствием вспоминает, как однажды его застращал какой-то
простой возница, не испугавшийся столь величественной особы (Окагами. Указ.
изд. С.150). Холодной ночью монахи ведут обряд в храме Хо:дзё:дзи, слуги
Митинага подносят им горячую еду — вопреки обычаю, но Митинага хвалит их за это
(Окагами. Указ. изд. С.178). Однажды Митинага возносит в храме моления будде
Амида, засыпает, и ночью к нему является дама-просительница. Митинага выносит
решение в ее пользу — хотя напрямую обращаться с прошением было со стороны этой
женщины поступком совершенно неподобающим (Окагами. Указ. изд. С.85).
Во время посещения святилища Камо Митинага
замечает чиновника, обойденного по службе, приглашает его к себе в возок и
любезно беседует с ним. «В мире толкуют, мол, те давние события [из-за
которых карьера этого чиновника не заладилась] произошли по
моему наущению. И ты, верно, думаешь так же. Но нет же! Посмел бы я совершать
паломничество в сие святилище, если бы прибавил хоть слово к императорскому
указу?! Знаю, наблюдают с Небесных путей — и страшусь!» (Окагами.
Указ. изд. С.129). Таким образом, посещение обряда в государственном святилище
для Митинага служит способом проверить — согласуется ли его деятельность с
волей «родных богов».
Итог повествованию о Митинага подводит следующий
отрывок:
«Некий святой человек, что жил где-то в провинции Кавати,
отказывался покидать свою хижину. Но, опасаясь наказания в жизни последующей,
явился в столицу и увидел, как канцлер кампаку
Ёримити является ко двору и как разгоняют с бранью толпы людей, и подумал: “Видимо,
это и есть первый человек в стране”. Когда Ёримити воссел перед господином,
Вступившим на Путь ню:до:-доно
Митинага, он решил, что этот последний всех превосходит. Но вот появился
августейший выезд, музыка возгласила прибытие императора. Узрев, какие
почтительные позы приняли ожидавшие его и какое глубокое уважение оказывали ему
господа, принимавшие августейший паланкин, он подумал: “Именно государь —
первый в Японии”. Когда же государь изволил выйти из паланкина, сесть в
почтительной позе и сотворить молитву перед средним изображением будды Амида
Нё:рай, святой человек осознал, что нет никого выше будды, и молвил:
— В саду, где проводится сия служба, я смог установить
драгоценную связь с буддой, и вера моя совершенно укрепилась» (Окагами.
Указ. изд. С.163).
Митинага в «Великом зерцале» предстает как
посредник между буддами, богами и государями — и людьми, включая и чиновников,
и простых жителей Столицы, и весь народ в стране. Для этого ему приходится быть
и человеком, и не-человеком.
Принц
Гэндзи и бог Сумиёси в «Повести о Гэндзи».
Главного героя «Повести о Гэндзи» можно назвать «человеком» лишь с некоторой
натяжкой. Он — потомок государева рода, из всех родичей он самый
«блистательный», хикару. Это значит,
что в нем особенно ясно проявляется родство с Солнечной богиней. Однако он не
может стать государем — такова расстановка сил при дворе, таковы характеры
самого Гэндзи и его ближайших родичей. Сочинительница «Повести»,
Мурасаки-сикибу, не пишет об этом как о несчастье для самого Гэндзи или для
государства. Жизнь принца проходит в основном в любовных похождениях, у него рождаются
дети в разных столичных семьях. Его повадка и нрав привлекают к нему сердца
множества людей — и так его «блеск» распространяется по Столице. Если и не во
всей стране, то в пределах столичного чиновного общества принцу удается
установить некое единство помыслов — принца кто-то любит, а кто-то ненавидит,
но под его влиянием находятся все, при том, что Гэндзи, казалось бы, сам ничего
не делает для этого.
Однако и
в судьбе Гэндзи случались трудные времена, когда он жил вне Столицы — в
уединенной местности Сума на морском берегу. Однажды летом началась страшная
буря. Несколько дней не переставая шел сильный дождь, гремела гроза. Люди на
побережье и в Столице совершали обряды, но всё было бесполезно, и многие
говорили: миру пришел конец.
Гэндзи видит во сне некое существо, «обликом
непостижимое», и оно призывает принца вернуться в государев дворец. Гэндзи
понимает, что речь идет едва ли о дворце его покойного отца в городе Хэйан. «Уж не
Повелитель ли это морских драконов? <…> Говорят, он любит все красивое,
может быть, и я привлек его внимание?» (Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). В 4-х книгах.
Перевод с японского Т. Соколовой-Делюсиной. Книга
Тем временем, ненастье не прекращается:
«Видно, придется умереть, так и не свидевшись с отцом и
матерью, так и не взглянув на милые лица жены и детей, — сетовали приближенные
Гэндзи. Сам же он пытался успокоиться и обрести присутствие духа, думая:
“Право, разве есть за мной преступление, из-за которого
моя жизнь может пресечься на этом диком побережье?”
Видя, что спутники его совсем потерялись от страха,
Гэндзи повелел поднести многочисленные дары богу Сумиёси и воззвал к нему, моля
о помощи:
— О бог Сумиёси, властитель этого края морского, коли
истинно прислан ты в мир Великим Буддой, спаси нас.
Множество обетов было принято им в тот день» (Гэндзи-моногатари. Указ.
изд. С.246).
Здесь морской бог Сумиёси предстает как посланец будды, а
не его воплощение. Предполагается, что бог не пожелает показать себя
немилосердным, нарушив тем самым условия своей «службы» будде.
Спутники принца тоже
молятся о его спасении, и в конце концов буря утихает. Хотя жилище Гэндзи и
сгорело, пораженное молнией, но он обращается к богам с благодарственными
стихами:
Когда бы не вы,
Боги-духи морских просторов,
Меня бы давно
Увлекли в бездонную бездну
Восемьсот быстрых течений... (Гэндзи-моногатари. Указ. изд. С.247)
Принцу является во сне его покойный отец. Он велит: вручи
свою судьбу богу Сумиёси, приготовь ладью и покинь это место. Причиной бури он
называет свое желание повидаться с сыном: «Узнав, в каком бедственном положении ты оказался, я
потерял покой и, погрузившись в море, поднялся на берег». Удаляясь, дух умершего государя говорит, что у него есть
дело к государю нынешнему, а потому он направится в Столицу. Принц с грустью
думает: «Когда я достиг предела своих несчастий и готов был проститься с жизнью,
отец поспешил мне на помощь <…> Так что мне следует благодарить непогоду,
а не сетовать на нее» (Гэндзи-моногатари. Указ. изд. С.247). Вскоре
приплывает ладья из расположенной неподалеку бухты Акаси, и принца приглашают
перебраться туда — ибо тамошнее поселение меньше пострадало от бури. В Акаси
живет бывший крупный сановник, ныне принявший монашество. Гэндзи узнает, что
этому монаху был во сне дан знак — плыть в Сума и забрать оттуда Гэндзи. А в
Акаси принц вовлекается в новую любовную связь, там начинается новый поворот
его блистательной судьбы.
Дочь Сугавара-но Такасуэ и богиня Аматэрасу в «Дневнике
Сарасина». «Дневник Сарасина», «Сарасина-никки», повествует о событиях середины XI в. Его составительница
известна как Дочь Такасуэ, «Дневник» написан ею в зрелые годы — это, скорее,
автобиография, хотя и основанная на поденных записях прошлых лет.
Девушка из рода Сугавара предстает
вначале как мечтательница, выросшая в глуши в восточных землях с мечтой
когда-нибудь вернуться в город Хэйан, где она родилась. Все ее мысли
сосредоточены на повестях-моногатари,
которые ей пересказывали мачеха и сестра (родная мать девушки жива, она живет в
Столице, но девочку по каким-то причинам воспитывают отец и другая его супруга).
Девушка молится будде Наставнику-Врачевателю, Якуси: «Сделай, чтобы мы
скорее поехали в столицу! Говорят, там много повестей и романов – покажи мне их
все!» (Сарасина-никки. Одинокая луна в Сарасина. Перевод с
японского, предисловие и комментарий И.В. Мельниковой. СПб., 1999.. С.41).
Срок службы ее отца в провинции завершается, и
после долгого пути через всю страну семья наконец поселяется в Хэйан. «С утра,
лишь только рассветёт, и до поздней ночи, пока не одолеет дремота, я только и
делала, что читала, придвинув поближе светильник. Очень скоро само собою вышло,
что я знала прочитанное наизусть, и оно так и всплывало у меня перед глазами,
мне это очень нравилось. Но вот однажды во сне предо мной явился благородного
вида монах в жёлтом облачении и изрёк: “Поскорее затверди наизусть пятый свиток
Лотосовой сутры”. Людям я не рассказала увиденный сон, и даже не подумала учить
наизусть сутру — душа моя всецело занята была романами. Надо сказать, что в то
время собою я была нехороша, но думала, что повзрослею и расцвету небывалой
красотой, и у меня непременно будут длинные-длинные волосы... Я мечтала стать
похожей на Югао, возлюбленную блистательного Гэндзи, или на деву Укифунэ,
любимую генерала Удзи — на удивление вздорные и тщетные помыслы!» (Сарасина-никки
Указ. изд. С.73).
В
дальнейшем Дочь Такасуэ снова и снова возвращается к этому раздвоению между
книгами непостоянного мира — выдуманными повестями — и книгами о мире истины,
сутрами. Примечательно, что монах, явившийся ей, указывает на сутру как на
основу самовоспитания. Девушка должна сама выучить тот свиток, где говорится о
дочери царя нагов, достигшей просветления. Значит, не полагаясь только на
общепринятые обряды, Дочь Такасуэ должна сама заботиться о будущем
освобождении.
В другом сне ей является некий человек и
сообщает о своем благом деянии: он устроил ручей в саду ради одной из принцесс.
На вопрос, что это значит, он отвечает: «Молись великой богине Аматэрасу!»
(Сарасина-никки
Указ. изд. С.75). Если считать, что этот человек из сна обращается к самой
Дочери Такасуэ, а не к кому-то другому, — то здесь оказывается, что Солнечную
богиню возможно чтить не только на государственном уровне, но и на личном, даже
не будучи в близком родстве с государевым родом.
Собственная жизнь проходит для Дочери Такасуэ
как во сне. Карьера отца идет не слишком удачно, девушка заботится о детях
своей сестры, рано умершей родами, сама не служит во дворце и не выходит замуж.
Ее мать заказывает зеркало для подношения в храм Хасэ и приглашает монаха,
чтобы тот помолился и вопросил о будущем девушки. Монах возвращается и
пересказывает свой сон, увиденный в храме:
«Я и помыслить не мог, чтобы явиться к вам без вещего сна,
не представлял, как смогу прийти и сказать об этом, и посему молился истово, а
когда заснул, то из-за алтарного полога явилась прекрасная, благородного облика
женщина, облаченная в великолепные одежды. В руках у неё было пожертвованное
вами зеркало, и, указывая на него, она спросила: “А есть ли к этому зеркалу
записка?”. Я смиренно ответствовал, что, мол, записки не имеется, и вы изволили
поднести только это зеркало.
— Странно, записка должна быть. Итак, посмотрим, что здесь
видно. ...Ах, как жаль, как грустно! — и она горько заплакала. Я заглянул и
увидел кого-то, распростёртого в горестных рыданиях.
— Это отражение уж очень печально,
посмотрим теперь здесь, — и она показала мне отражение с другой стороны. Там
видны были совсем новые, отливающие зеленью бамбуковые шторы, а из-под дамских
занавесов, выставленных к самому краю веранды, выглядывали разноцветные края
одежд. Цвела там и сакура, и слива, а на ветвях деревьев пели соловьи. — А это
отрадная картина, не правда ли? — произнесла женщина, и это был конец моего
сна» (Сарасина-никки Указ. изд. С.113-114).
Можно предположить, что в образе величественной
дамы монаху явилась сама богиня. Зеркала часто подносили в храмы независимо от
того, каких богов и будд там почитали, — но здесь дар принимает Аматэрасу, чей
образ напрямую связан со священным зеркалом. Богиня плачет и радуется, видя
картины судьбы женщины, которая не принадлежит к числу ее потомков. Вопрос о
записке, возможно, надо понимать так, что женщина эта сама не обращалась к
богине с молениями.
Дочь Такасуэ пишет: я, по обыкновению, не
прислушалась ко всему этому. «Однако даже в моём суетном сердце
зародилась мысль о том, что сказал мне некогда один человек: “Молись богине
Аматэрасу!” Я тогда не представляла себе, где обитает эта богиня, да и не будда
ли это? Но мало-помалу я стала различать что к чему и спрашивать других. Мне
сказали так:
— Это богиня-ками,
а не будда. Обитает она в Исэ. В стране Ки это то божество, которому служит
управитель края. Ну, а в императорском дворце этой богине молятся как
прародительнице.
О том, чтобы добраться до края Исэ, и думать было нечего.
Да и во дворце — как смогу я ей помолиться? И я, в беспечности своей, подумала,
что достаточно будет возносить молитвы небесному светилу». И.В.
Мельникова так поясняет это место: «Буквально в тексте “божество, которое
называется управитель края”, однако комментаторы единодушны в том, что в
рукописи имеется пропуск слова или нескольких слов. Скорее всего, автор
дневника имела в виду старинный обычай совмещения правителями краёв жреческих и
административных функций. В краю Ки (ныне префектура Вакаяма и часть префектуры
Миэ) управитель был одновременно жрецом храма Хинокума Куникакасу, где
поклонялись солнечной богине Аматэрасу» (Сарасина-никки Указ. изд. С.114-115,
202).
Итак, о главном божестве государственного обряда
девушка мало что знает. Сама она сочла бы Аматэрасу скорее буддой, и чтобы
воспринять богиню именно как ками,
нужны особые разъяснения.
Уже в зрелые годы Дочь Такасуэ поступает на
придворную службу. «Когда я была в свите принцессы во время её посещения
императорского дворца, вечерний месяц светил очень ярко, и я, вспомнив о том,
что здесь во дворце пребывает богиня Аматэрасу, которую мне следует почитать,
решила воспользоваться случаем и помолиться ей. Четвёртая луна года бывает
ясной, и при свете её я стала искать это место. Даму по имени Хакасэ, которая
служила там, я знала. В тусклых лучах лампадки она выглядела пугающе старой и
сама внушала священный трепет. Она долго мне обо всём рассказывала и казалась в
это время не человеком, а воплощением самой богини» (Сарасина-никки
Указ. изд. С.131).
Дружба с несколькими
дамами и возможность наблюдать любопытные события — две вещи, за которые Дочь
Такасуэ ценит жизнь при дворе. О себе она пишет, что была далеко не блестящей
придворной дамой, да и относились к ней во дворце скорее «как к гостье,
выполняющей некоторые поручения» (Сарасина-никки Указ. изд. С.130). В
тридцать три года Дочь Такасуэ все-таки выходит замуж, у нее рождаются дети,
супруг служит в провинции и умирает вскоре после того, как их старшему сыну
исполнилось семнадцать лет. В этой части дневника описано подряд несколько
паломничеств в разные храмы. Дочь Такасуэ объясняет: «События,
отстоящие друг от друга на два-три года, а то и разделённые четырьмя, пятью
годами, я описываю одно за одним, подряд, и получается, что я без конца ходила
на богомолье — это не так, и в моих странствиях случались перерывы»
(Сарасина-никки Указ. изд. С.157). Женщина растит детей, заботится о
племянницах, но значительную часть своего времени и средств тратит на
паломничества. «Положение
моё теперь было не таково, чтобы отказывать себе в некоторых прихотях, и я
бывала на богомолье в самых отдалённых храмах, порой имея в пути немало
развлечений, порой терпя лишения. Для моего своенравного сердца это была и
отрада, и утешение» (Сарасина-никки Указ. изд. С.161).
После отрывка, где говорилось о похоронах ее
мужа, Дочь Такасуэ пишет: «Если бы с ранних лет я не влеклась душою
лишь к бесполезным сочинениям и стихам, если бы с утра до вечера помнила о
молитве, совершала обряды, возможно, мне не пришлось бы увидеть эти сны тщеты
земной <…> Многие годы толкователи разъясняли мне, что в моём сне слова:
“Молись богине Аматэрасу!” — сулят будущность кормилицы высочайших особ, жизнь
во дворце, покровительство императора и императрицы, однако ничего из этого не
сбылось.
Лишь печальное отражение в зеркале оправдалось в точности
– и горько это, и досадно... Видно, такой уж я родилась — никогда не получалось
в жизни по-моему, ничего достойного я не сделала, а поток влечёт всё дальше...».
В других местах в «Дневнике» о многих событиях
говорится как счастливых и достойных. Составительница не выглядит женщиной, не
способной решать и действовать самостоятельно, — в тех пределах, что заданы ее
положением в обществе. Примечательно, что она описывает похороны, вид сына,
идущего в погребальном шествии, — хотя и горюет о муже, но владеет собой. Герои
и героини когда-то любимых ею повестей в такой час, скорее всего, безутешно
рыдали бы или лежали без чувств — и не видели бы обряда, и не пытались его
вообразить..
Но сейчас, в пору скорби, она кажется себе полностью зависимым существом в
потоке мирового непостоянства.
Выясняется, что целью молений богине Аматэрасу
должен был стать успех при дворе. В этом случае Солнечная богиня — не главное
государственное божество, а покровительница государевой семьи. Богиню следует
чтить, если хочешь сблизиться с этой семьей, заручиться личной благосклонностью
государей и государынь. В более поздних источниках эпохи Хэйан тоже обсуждается
такое понимание родовых богов как богов-покровителей «семьи» в широком смысле
слова — включая не только родичей и наследственных служащих, но и всех, кто
связан или хотел бы быть связан с этой семьей отношениями преданности,
сотрудничества и пр. Однако Дочь Такасуэ
не стремилась к придворной карьере, знала, что не найдет радости в службе.
Потому она и не стала почитательницей Аматэрасу. Ее выбор был сделан в пользу
своей семьи и в пользу самой себя — своих мечтаний, размышлений, одиночества и
внутренней свободы. Вероятно, потому она и предпочитала паломничества в храмы.
В конце «Дневника» Дочь Такасуэ пишет о себе как о всеми покинутой старухе:
друзья и подруги далеко, выросшие дети и племянники навещают, но редко. Отсюда
и заглавие дневника: название местности Сарасина в провинции Синано отсылает к
легенде о том, как стариков отводили в горы и бросали там умирать. «Лишь одно даёт
мне надежду — тринадцатого числа десятого месяца, на третий год Тэнки [=1055
г.], я увидела во сне будду Амида, стоящего в саду перед нашим домом. Он
не был виден отчётливо, его словно отделяла от меня туманная пелена, и, лишь
напрягая взор, можно было разглядеть, что будда восседал на лотосовом троне,
возвышающемся на три-четыре сяку от
земли, а ростом он был около шести сяку.
От него исходило золотое сияние, и одну длань он словно бы простирал ко мне, а
другой делал магический жест. Для всех остальных он был невидим, я одна его
лицезрела, и, трепеща в благоговении, не смела придвинуться поближе к краю
своей ширмы, чтобы лучше его разглядеть. Глас будды возвестил: “Итак, ныне я
возвращаюсь, а в следующий раз приду за тобой”, — но лишь я одна могла внимать
этим словам, другие люди их не слышали. Когда я это поняла, то очень удивилась
и сразу же очнулась от сна — это было четырнадцатого числа. Этот сон один даёт
мне веру в грядущее» (Сарасина-никки Указ. изд.
С.177-178).
Этот отрывок во многом похож на рассказы из
«Записок о возрождении в земле Высшей Радости». Разница в том, что Дочь Такасуэ
говорит от первого лица, описывает свой опыт, а не случай из жизни кого-нибудь из
знаменитых подвижников. Соответственно, рассказ остается незавершенным:
читатель не узнает, возродилась ли эта женщина после смерти в Чистой земле. Для
Дочери Такасуэ почитание будды, как и богов, — дело для нынешней жизни, а не
для будущей. В этом качестве оно существует не ради пользы в обычном понимании,
а ради обустройства внутренней жизни человека.
Принцесса
и насекомые в «Повести Среднего советника Цуцуми».
«Повесть Среднего советника Цуцуми», «Цуцуму-тю:нагон-моногатари»,
(XI в.)
состоит из нескольких отдельных рассказов. Заглавие одного из них — «Принцесса,
любившая насекомых», «Муси-мэдуру
химэгими». Эта девушка любовалась не бабочками, как принято, а гусеницами,
червями, личинками. Принцесса изучала их жизнь, расспрашивала у мальчишек-слуг,
как эти существа называются, а если названия они не знали, то придумывала его
сама. Люди считали ее странной, мать опасалась, что особу со столь
отталкивающим увлечением никто не возьмет в жены.
На упреки девушка отвечает: у красивых бабочек и
безобразных гусениц одна «исконная ступень», хондзи, — а потому нет оснований предпочитать одних и пренебрегать
другими. Принцесса отказывается выщипывать брови и чернить зубы, считая, что
она хороша и такой, как есть. Матери она говорит, что нужно понимать начало
вещей, а не только их внешний облик, и только тогда достигнешь успеха. Свою
мысль она поясняет, показывая матери шелковичных червей и объясняя, как они
прячутся в коконы и как потом из коконов появляются бабочки.
Здесь рассуждение о жизни и красоте ведется на языке
учения о богах и буддах, хондзи суйдзяку.
Что есть будда по отношению к божествам и людям, можно понять, если представить
себе, что есть то существо, которое последовательно проходит разные
стадии развития — от гусеницы до бабочки. См.: Umeyo Hirano (trans.). The Tsutsumi Chunagon Monogatari. A
Collection of 11th Century Short Stories of