Религии времен смуты в «Повести о доме Тайра» и в «Сказании о Ёсицунэ»

Н.Н. Трубникова

 

Сетевая версия — сентябрь 2008 г.

 

Дом Тайра и богиня Ицукусима

Дом Минамото и бодхисаттва Хатиман

Государи и государи-монахи

Подготовка к смерти

Храмы в междоусобной войне

Знаменитые монахи-воины

Сайто: Мусасибо: Бэнкэй

 

В годы междоусобной войны в конце XII в. в Японии несколько явлений религиозной жизни приобретают особую значимость для общества в целом. Это родовые верования и обряды крупнейших «воинских домов», пришедших к власти, притязания государя-монаха на роль мирского правителя и главы буддийской общины, а также личные взаимоотношения мирян с их наставниками-монахами в пору приготовления к смерти. Мы расскажем об этих явлениях, опираясь на текст «Повести». См.: Повесть о доме Тайра. Перевод со старояпонского, предисловие и комментарий И. Львовой. М., 1982.

 

Дом Тайра и богиня Ицукусима. Воинские семьи Тайра и Минамото ведут начало от государева рода, а значит, состоят в дальнем родстве с Солнечной богиней Аматэрасу. Вместе с тем, по принятому счету эти семьи относятся к «потомкам государей», и при дворе многие считают их менее знатными, чем род Фудзивара и другие чиновные семьи, происходящие от богов. Вопрос о собственном родовом божестве-покровителе и для Тайра, и для Минамото оказывается очень важным. Решается он за счет того, что в качестве главного покровителя рода берется одно из божеств иноземного происхождения.

Для Тайра это богиня храма-святилища Ицукусима 厳島 («Величественного острова») в земле Аки. Род Тайра стал особенно чтить именно ее с тех пор, как Тайра-но Киёмори получил в управление провинцию Аки и взял в свои руки торговлю с материком. Богиню отождествляют с «дочерью царя нагов» из «Лотосовой сутры» — девочкой-змеей, достигшей просветления. Богиню и ее отца, морского царя по имени Сагара, соотносят с морскими богами-драконами. Особенность святилища Ицукусима в том, что его здания на сваях далеко выдаются в море, а ворота-тории стоят прямо в море на отдалении от берега.

Однажды, когда Тайра-но Киёмори совершал паломничество на гору Ко:я, он встретил самого Ко:бо:-дайси в облике старца-отшельника. Тот велел ему восстановить разрушенный храм в Ицукусима. Киёмори так и сделал, и когда строительство было завершено, ему во сне явился посланец богини, передал алебарду, украшенную серебром, и сказал: «Возьми это оружие! С его помощью ты утвердишь в стране мир, будешь охранять ее пределы и защищать импера­торский дом!». Проснувшись, Киёмори нашел алебарду возле изголовья, а оракул богини возвестил: «Знай же, если будешь творить дела неправедные, не будет счастья твоим потомкам!» (Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.132-133).

Возвышение Тайра-но Киёмори предвещало знамение, тоже связанное с морем. Однажды во время плавания из Исэ в Кумано в лодку, где находился Киёмори, запрыгнула огромная рыба — морской судак. Монах, сопровождающий путников, говорит, что это благое знамение бога Кумано, и велит Киёмори съесть рыбу. Сам Киёмори вспоминает, что похожее чудо было явлено в Китае У-вану, основателю династии Чжоу. Он велит приготовить судака и съедает его, разделив со всеми родичами и дружинниками, — хотя паломникам и не следовало бы вкушать убоины (св. I, гл. 3). Забота о родных и о ближних сподвижниках в дальнейшем остается отличительной чертой семьи Тайра — а Минамото в борьбе за власть предают и губят друг друга.

Постепенно Ицукусима начинает играть роль не просто родового храма, а храма правящей семьи, который следует чтить всем. Так, один из участников заговора против Тайра совершает паломничество в Ицукусима — и получает прощение, хотя его товарищей жестоко карают. Поначалу это выглядит как прихоть Киёмори: «У Правителя-инока чув­ствительная душа. <…> Он отнесется к вам благосклонно, ибо ему будет приятно, что вы ездили на поклон к богине, ко­торую он почитает!» (св. II, гл. 11. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.113-115). Но позже государь Такакура после отречения отправляется в паломничество в Ицукусима, а не в святилища Исэ, Камо, Ивасимидзу, Касуга, Кумано или Хиёси, как делали прежние государи. Это решение вызывает гнев монахов горы Хиэй, но их удается успокоить. За обряды в храме Ицукусима в эти годы отвечают монахи храма Миидэра (св. IV, гл. 1-2). Здесь родовое святилище занимает место государственной святыни.

Примечателен рассказ еще об одной причуде Киёмори — он приближает к себе танцовщиц 白拍子 сирабёси, а потом безжалостно прогоняет одну ради другой, да еще и заставляет прежнюю возлюбленную явится и танцевать для развлечения новой. Сирабёси, одна из разновидностей храмовых плясок с пением к XII в. в значительной мере отделилась от обряда и стала самостоятельным видом исполнительского искусства. Танцовщицы выступали в мужской одежде «жреческих» цветов — белого и красного — в воинской шапке и с мечом у пояса. Некоторые плясуньи пользовались большой славой, знатные господа могли содержать их и селить в своих домах, но дурное обхождение с ними считалось способным вызвать гнев богов. Нечестие Киёмори, обижавшего танцовщиц, подчеркивается еще и тем, что первая из них носит имя Гио, где ги — «земное божество», а вторую зовут Хотокэ, то есть «будда» (св. I, гл. 6).

В пору наивысшего могущества рода Тайра его представители участвуют в обрядах, которые прежде совершали члены государевой семьи и семьи Фудзивара. Это видно, например, из описания молений при рождении внука Киёмори, будущего государя Антоку (св. III, гл. 3). При этом основной угрозой для матери и младенца считается влияние «гневных духов». Среди духов, чьи имена удалось узнать при обряде усмирения, есть жертвы смут годов Хо:гэн и Хэйдзи, а также недавней расправы над заговорщиками. Бесчинствуют духи не только погибших людей, но и живых, томящихся в ссылке. Многих мятежников посмертно повышают в чине, останки непогребенных предают захоронению, ссыльных возвращают в Столицу — кроме одного заговорщика, которого Киёмори считал своим человеком, а оттого особенно ненавидит за предательство. После рождения принца Тайра раздают щедрые подношения храмам, совершают всевозможные обряды ради его благополучия. В общей суматохе возле дворца толпа едва не затаптывает скромно одетого старика — наставника «Пути темного и светлого начал», оммё:дзи:, приглашенного для «Великого Очищения». Но об этом дурном предзнаменовании вспоминают лишь спустя несколько лет.

Будущее падение Тайра предвещают различные знамения: вещие сны, нашествие тэнгу на Фукухара и другие. Самому Киёмори являются страшные видения: «Однажды утром Правитель-инок, встав с постели, отворил раздвижные двери, выглянул во двор, а там видимо-невидимо черепов, целая куча, с громким стуком ката­ются взад-вперед, верхние — вниз, нижние — вверх. Те, что с краю, катятся к середине, те, что в середине, откатываются к кра­ям <…> Внезапно все черепа со­единились в один, такой громадный, что он заполнил собой весь двор, наподобие горы высотой не меньше четырнадцати или пятнадцати дзё:, и в этом огромном черепе появилось вдруг несчетное множество живых глаз — пристально, не мигая, уста­вились они на Правителя-инока. Но Правитель-инок и тут нис­колько не оробел, а лишь грозно взглянул в ответ, и огромная голова бесследно исчезла под его взглядом, как исчезает под лу­чами солнца иней или роса» (св. V, гл. 3. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С. 236). Киёмори всё еще верит в свое могущество и не придает значения подобным чудесам. Алебарда, полученная от богини Ицукусима, однажды бесследно пропала, но и этот зловещий знак был оставлен без внимания.

В одном из вещих снов, что привиделся простому воину, богиню Ицкуксима изгоняют из собрания богов. Боги появляются в этом сне в нарядах столичных сановников, всё происходящее выглядит как совет в зале Ведомства культа. Один из собравшихся, бодхисаттва Хатиман, велит передать меч полководца, хранящийся у Тайра, человеку по имени Минамото-но Ёритомо. Другой, бог Касуга, говорит: «А после Ёритомо — моему правнуку» (так в «Повести» в виде вещего сна дается указание на позднейшие события, когда сёгуном стал представитель семьи Кудзё:, восходящей к Фудзивара). Это видение обсуждают монахи на горе Ко:я, в том числе Сэйрай, бывший крупный столичный чиновник. Он говорит: «Понятно, почему бога Ицукусима изгнали из собрания богов — ведь он долго покровительствовал семейству Тайра. Божество это — третья дочь бога-дракона Сякацура [санскр. Сагара], владыки соленых морей, иными словами, божество приняло женский облик...». С точки зрения Сэйрай, божество ответственно за деяния рода, которому покровительствует, и за них терпит наказание. Но другой монах возражает: «Боги, умерив свое сияние [和光, вако:], могут преображаться, являясь в разных ипостасях... Бывает, что божество принимает облик смер­тного человека или является нам в женском обличье богини... Но пресветлый дух Ицукусима хоть и принял подобие женщины, тем не менее — великое божество, способное провидеть про­шлое, настоящее и грядущее. Велика его мощь, и нет ничего не­возможного в том, что на сей раз он явился молодому самураю во сне в образе смертного человека!» (св. V, гл. 3. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С. 237-238).

 

Дом Минамото и бодхисаттва Хатиман. Для воинской семьи Минамото родовым божеством стал Хатиман. Этого бога, он же «великий бодхисаттва» чтут и в Столице, и в Нара, и на Кю:сю: как защитника государства и покровителя всех воинов. Но в роду Минамото Хатиман почитается «превыше всех богов». Белый цвет знамен Минамото связан не с похоронными обрядами, а с металлом и с Хатиман как богом оружейного дела. Кроме того, Хатиман отождествляется с древним японским государем О:дзин. Благодаря ему связь Минамото с государевым родом оказывается крепче, чем у Тайра, хотя Минамото на протяжении большей части «Повести» и числятся мятежниками. В пору, когда вопрос о правах на престол государей — ставленников Тайра — остается нерешенным, Хатиман для Минамото выступает истинным правителем страны.

Перед битвой с войском Тайра Минамото-но Ёсинака по прозвищу Кисо замечает поблизости местный храм, посвященный Хатиман, и видит в этом доброе предзнаменование. Он обращается к богу с молитвой:

«Слава тебе, о великий Хатиман, бодхисатва! Ты властитель Японии, прародитель многих поколений пресветлых наших вла­дык! Дабы охранялся престол государей, дабы процветала земная поросль — народ наш <…>

С недавних пор объявился здесь некий Тайра, Правитель-инок, завладел землями по всей стране нашей, причинил страда­ния всему народу, восстал против учения Будды, ополчился про­тив императорской власти. Я, Ёсинака, рожденный в семье воинов, где почитают боевой лук и боевых коней, унаследовал, недостойный, от моих предков сие занятие, ибо сказано: “Сын оружейника-лучника, подражая отцу, сгибает мягкие прутья ивы и сплетает корзинку, а сын лудильщика, видя, как отец размягча­ет металл для починки сосудов, латает меховую одежду...”* Но, видя самоуправство Правителя-инока, я не в силах смириться, пренеб­регаю опасностью и не могу поступить иначе! Судьбу свою ныне вручаю Небу, жертвую жизнью ради блага отчизны и поднимаю войско, дабы сразиться за правое дело и истребить вместилище зла и порока! <…>

Ныне, дерзнув подняться на великое дело, сознаю, что уподобился я младенцу, который хочет ракушкой вычерпать море, или кузнечику-богомолу, что, потрясая слабеньким хоботком, бросил вы­зов могучей рати... Но не ради собственной выгоды и не ради славы моего рода отважился я начать эту битву, а единственно ради блага страны и благополучия государя! Вижу теперь, что чистосердечие моих помыслов тронуло богов, обитающих в небе, и душа моя исполнилась радости и уверенности в победе! Боги и будды всех миров! Простираясь ниц, к вам обращаюсь с мольбою — явите величие ваше и чудесную силу, ниспошлите Ёсинака победу! Да рассеются, да расточатся враги на все четы­ре стороны света!» (св. VII, гл. 5. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С. 313-314).

*Отметим эти образы, связанные с работой по металлу и изготовлением оружия.

После молитвы Ёсинака и его ближайшие соратники преподносят ее запись в храм, а вместе с нею — каждый по одной стреле из своего колчана. В небе появляются три голубя — птицы, почитаемые как вестники Хатиман. Это знамение предвещает победу.

Родовой храм Минамото находится на «Журавлином холме» Цуругаока при их ставке в Камакура. В этом храме Минамото-но Ёритомо, глава рода, принимает от посланца государев указ с назначением его «великим полководцем, покорителем варваров» (св. VIII, гл. 5).

О разнице в обычаях между Тайра и Минамото в «Повести» сказано:

«Хорошими стрелками здесь [на востоке, в землях Минамото и их союзников] называют тех, у кого стрела не короче чем в пятнадцать ладоней. <…> А уж когда едут верхом, с коня не упадут, по какой бы крутизне ни скакали, и коня не загонят! Кто бы ни пал в бою — отец ли, сын ли, — скачут все вперед и вперед, прямо по трупам, и продолжают сражаться!

В западных землях воюют иначе: если погибнет отец, служат заупокойную службу и не идут в наступление, пока не окончится траур. А уж если погибнет сын, — так сокрушаются и горюют, что вовсе бросают сражаться! Истощится провиант — весной засева­ют поля, осенью соберут урожай и лишь тогда вспоминают о бит­ве. Летом сетуют: “Жарко!” — зимой недовольны: “Холодно!” На востоке такого нет и в помине!».

При грубой простоте нравов и равнодушии к обрядам (даже к поминальным) у воинов Минамото есть свои особые религиозные обыкновения. Например, они часто нарочно ищут знамений, а не толкуют те события, что уже совершились. Незадолго до морского сражения при Данноура воины Тайра выставляют на своем корабле длинный шест с веером на верхушке. Минамото принимают вызов и выбирают лучника, способного попасть в этот веер. Перед выстрелом лучник молится: «Слава тебе, великий Хатиман, бодхисатва! Славьтесь и вы, боги родного края, — Онамути, Тагокоро, Такахиконэ и ты, Уцуномия, великий светлый бог — покровитель моей родины, земли Насу в краю Симоцукэ! Молю вас, помогите послать стрелу в самую сердцевину этого веера, ибо если я промахнусь, то сломаю лук и покончу с собой, потому что не посмею взглянуть в лицо людям! Если угодно вам, чтобы я снова увидел родимый край, не дайте пролететь мимо моей стреле!» (св. XI, гл. 4. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.511).

В «Повести» описаны три различных подхода к знамениям. Тайра охотно принимают благие предвестия, но снова и снова оставляют без внимания дурные. При этом знамения являются «сами собой», без какого-либо запроса. Монахи принимают меры к тому, чтобы проверить, был ли тот или иной случай знамением — например, вправду ли устами какого-то человека вещало божество. Они, по сути, просят о новом чуде для того, чтобы удостовериться в своей оценке предыдущего события как чуда. А Минамото сами испрашивают знамения в подтверждение своих сомнений — как в случае со стрелком из лука.

Другой обряд, принятый у Минамото и их сторонников, — письменные клятвы в верности. Обычно их приносят при подозрениях в измене: на бумаге, взятой из храма, пишут текст клятвы в нескольких копиях, один листок сжигают, и клянущийся проглатывает пепел. Минамото-но Ёсицунэ сообщает, что дал такие клятвы в верности своему брату Ёритомо (св. XI, гл. 17), а монах-убийца Тосабо:, подосланный к Ёсицунэ из Камакура, ложно клянется таким же способом самому Ёсицунэ, после чего вскоре гибнет (св. XII, гл. 4). В «Сказании о Ёсицунэ» клятва Тосабо: описана так: «Написал собственноручно кровью на оборотной стороне талисманов из Кумано три “клятвенных письма”. Одному надлежало храниться в храме Ивасимидзу-Хатиман, другому – в Новом Кумано в столице, третье же он тут же сжёг и заполнил им свои «шесть корней» (Сказание о Ёсицунэ. Перевод со старояпонского А. Стругацкого под ред. В. Сановича. М., 1984. С.97). «Талисманы» здесь — бумажные обереги из храмов.

Если Тайра держатся заодно, то в роду Минамото не прекращаются внутренние распри. И в итоге победителем остается Ёритомо — в большей степени сановник, а не воин. На протяжении почти всей «Повести» он пребывает в Камакура, сам войсками не командует, но выстраивает отношения и с родичами, и с союзниками, и с отрекшимся государем, и с Тайра. Правильному приему гонцов, послов и пленных Ёритомо придает очень большое значение, соблюдая конфуцианский «ритуал».

 

Государи и государи-монахи. За время действия «Повести» на престоле сменяется несколько государей, и всё это время государь-монах Госиракава сохраняет за собой большую власть. Он выступает как глава рода потомков Солнечной богини. Против этого поначалу возражает его сын, государь Нидзё:, говоря: «У Сына Неба нет ни отца, ни матери» (св. I, гл. 7. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.49). Госиракава же на деле следует этому правилу — хотя он и выказывает добрые чувства к детям и прочимодичам, но распоряжается их судьбами без всякой жалости. В этом он отличается от «правителя-инока» Киёмори, искренне привязанного к своей семье.

Отличие государя-монаха Госиракава от других главных героев «Повести» в том, что он не преследует какой-то одной цели, не имеет постоянных союзников или врагов, а всякий раз действует по обстоятельствам. Отчасти в этом сказывается то, что он — «знаток учений Тэндай и Сингон», для кого любые различия относительны, а значит, ими можно пользоваться по своему усмотрению.

Вопрос об отречениях юных государей в пользу их малолетних наследников обсуждается неоднократно, и всякий раз находятся доводы в пользу того, что подобный обычай правомерен. Дом Тайра время от времени пытается ограничить власть отрекшегося государя, заточая его во дворце. Но многие важнейшие решения все равно исходят от Госиракава — например, кого считать мятежником, а кого защитником законной власти на том или ином этапе войны. При том, что храмы представляют в этой войне отдельную силу Тайра опасаются, что монахи послушаются распоряжений Госиракава. В каком-то смысле государь-монах считается главой всех «храмовых домов».

Он предстает и как самый мощный чудотворец в стране. Во время тяжелых родов государыни — дочери Тайра-но Киёмори, супруги государя Такакура, сына Госиракава — одному лишь государю-монаху удается успешно провести обряд для рождения дитяти (св. III, гл.3). 

Перебираясь в Фукухара, Тайра забирают с собой и малолетнего государя Антоку, и его мать, и государей-монахов Госиракава и Такакура. Перенос столицы «Повесть» описывает как большое горе, как одно из худших решений Тайра, а причиной его называет засилье храмов — как и в давние времена, когда столицу из Нара перенесли в Хэйан. «Все дело в том, что старая столица располагалась слишком близко к монастырям на Святой горе и в городе Нара. Монахи по всякому поводу учиняли смуту и беспо­рядки, бесчинствовали, угрожая то священным ковчегом Хиёси, то божьим древом Касуга. А Фукухара, отделенная водами и го­рами, отстояла на значительном удалении, и монахам было бы нелегко затевать новые смуты» (св. V,  гл. 13. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.265-266). Спустя недолгое время столицей снова объявляют Хэйан.

В конце повести Госиракава говорит о себе: «В награду за соблюдение всех Десяти заветов в предыдущих рождениях я удостоился императорского престола <…>. Пусть страна наша подобна рассыпанным зернам проса, но я здесь полноправный владыка... Особливо же великое счастье выпало мне родиться в такую пору, когда повсеместно распространилось учение Будды! Я всем сердцем предан его уче­нию и верую без сомнений, что после смерти смогу превратить­ся в будду...» («Окропление головы». Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.608).

Когда войска Миномото набирают силу и Тайра бегут из Столицы вместе с государем Антоку, Госиракава выбирает из своих малолетних внуков нового государя. Руководствуется он тем, кто из мальчиков меньше других испугался деда. Некоторое время в стране «правят» два государя: Антоку и Готоба. Права обоих сомнительны, один пребывает вне Столицы, но при нем есть священное зеркало, меч и подвески, другой находится в столице, но без регалий. А именно тот, в чьих руках зеркало, меч и подвески, может назначать чиновников на должности (св. IX, гл. 7). Несколько раз Госиракава требует вернуть регалии в Хэйан, но Тайра не соглашаются.

В «Повести» государь Антоку гибнет, бросившись в море вместе с бабушкой, вдовой Тайра-но Киёмори. Государыня-мать, дочь Киёмори, выживает. Государевы сокровища Тайра тоже пытаются утопить. Меч и ларец с подвесками держала при себе бабушка государя. Со священным зеркалом должна была утопиться жена Тайра-но Сигэхира, но не успела. Подступиться к ларцу с зеркалом никто из воинов Минамото не смог, из чего и стало ясно, что спасенный предмет — государева святыня. Ларец с подвесками позже удалось выловить из воды, но меч, согласно «Повести», исчез безвозвратно. Это можно толковать в том смысле, что военная власть утрачена государем и перешла отныне к сёгуну. «Повесть» содержит подробные рассказы об истории регалий (св. XI, гл. 9-14).

Завершающий раздел «Повести», так называемое «Окропление главы» (название «тайного» обряда), посвящены тому, как после окончания войны государь-монах Госиракава посещает свою невестку — мать погибшего государя Антоку, тоже принявшую монашество. Когда Госиракава вслух высказывает сожаление о том, в каком убожестве живет бывшая государыня, ее спутница (в прошлом — придворная дама) отвечает ему, говоря, что и Будда Шакьямуни терпел лишения, странствуя в горах.

Ниже дается описание хижины монахинь:

«Отворив раздвижные двери, вошел он [Госиракава] в келью. В одной ее половине увидал он три изваяния — будды Амиды и двух бодхисатв — Каннон и Сэйси, встречающих смертных в раю. К руке Будды привязан был шнур, сплетенный из нитей пяти цветов. Слева висело изображение бодхисаттвы Фугэн, справа — святого Учителя Шаньдао, а рядом на отдельном полотнище шелка нарисован был покойный император Антоку. Здесь же лежали все восемь свитков “Лотосовой сутры” и девять книг — сочинения свя­того Шаньдао. Не пахло здесь благовониями, не веяло ароматом орхидеи и мускуса, лишь молитвенные курительные палочки исто­чали здесь аромат... И мнилось — точь-в-точь такой была, навер­ное, келья блаженного Юима [Вималакирти], где его навещали бессчетные сон­мы будд всех Десяти направлений. Там и сям на бумажных перегородках виднелись наклеенные цветные листы с изречения­ми из разных сутр, и среди них — стихи <..>»**

**Одно из стихотворений принадлежало Садамото Оэ, японскому поэту, принявшему монашество и умершему в 1034 г. в Китае в горах Утайшань. Другие стихи были написаны самой государыней.

Государь обратил взгляд в другую сторону — очевидно, там находилась опочивальня. С бамбукового шеста свисало одеяние из конопли, ширмы, закрывавшие ложе, были сделаны из бумаги».

О государыне-монахине сказано: «В минувшие времена, обратившись к восходу, она взывала к великой богине в святилище Исэ, к великому бодхисаттве Хатиман в храме Ивасимидзу: “Да продлится жизнь государя! Да здравствует он десять тысяч веков!” — а ныне, увы, обратив­шись к закату, молилась: “О мертвые духи Тайра! Да проляжет ваш путь в Чистую землю, дабы стали вы буддами в раю Амитабхи!..”» («Окропление главы». Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.612).

Бывшая государыня говорит, что при жизни прошла все «шесть миров». Она родилась в мире людей, но стала матерью государя и «была подобна повелительнице всех миров, земных и небесных» (мир богов). Но потом ей и ее родичам довелось скитаться, подобно бесприютным птицам (мир «животных»), терпеть муки голода и жажды во время морского плавания (мир «голодных духов»). Тайра сражались с Минамото, как борются между собой демоны-асуры, а потом, когда ее мать вместе с ее сыном бросились в море, страдание государыни было таким, как в «подземных темницах». Госиракава отвечает на это, что пережить весь этот опыт «шести миров» в пределах одной земной жизни — великая святость («Окропление главы». Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.607-611).

 

Подготовка к смерти. Первым из главных героев «Повести» умирает старший сын Киёмори, Тайра-но Сигэмори, Он описан как образец почтительного сына и верного подданного. Эти две роли ему очень трудно совместить — поскольку Сигэмори понимает, что отец его правит страной неправедно и верховную власть получил не по праву. Когда Киёмори узнает о заговоре во главе с Госиракава и собирается взять под стражу государя-монаха, Сигэмори обращается к отцу с увещеванием. В его речи соединяются все возможные доводы — отсылки к японской истории, к китайской классике и к буддийскому учению.

Предчувствуя скорый закат могущества Тайра, Сигэмори совершает паломничество в Кумано и просит бога Конго:-до:дзи смягчить сердце Киёмори — а для себя молит о скорой смерти, чтобы не дожить до неизбежной гибели своей семьи. Заболев, Сигэмори отказывается от помощи врача-китайца, говоря, что недуг определен законом воздаяния, а обращение к услугам чужеземца – позор для японского сановника. Вместе с тем, заботясь о своей посмертной участи, Сигэмори отправляет посланца в Китай, чтобы тамошние монахи молились о нем.

Киёмори перед смертью велит: не поминайте меня никакими обрядами, а только срубите голову Минамото-но Ёритомо и повесьте над моей могилой. Умирает «правитель-монах» страшной смертью, заживо сгорая от нестерпимого жара — словно бы он еще до кончины попал в «подземные темницы». В ночь его похорон пожар уничтожает одну из столичных усадеб Тайра. А вскоре всей семье Киёмори приходится покинуть Хэйан.

После бегства из Столицы Тайра совершают обряды, сообразные их новому положению. Так, в пути они молятся Хатиман, покровителю воинов. На Кю:сю: они ищут защиты у богов, особенно чтимых на этом острове — у Тэмман-тэндзин в храме Анракудзи и у Хатиман в святилище Уса. Несколько раз в «Повести» говорится, как семья скорбит, что не может совершить подобающее поминовение Киёмори.

Сыновья и внуки «правителя-монаха» встречают смерть каждый по-своему, но почти все они перед кончиной ищут последних наставлений от монахов. В «Повесть» вошло несколько таких наставлений, и содержание их различается в зависимости от того, кто эти миряне. Так, пленный Тайра-но Сигэхира беседует со своим прежним учителем, монахом Хо:нэн, о возрождении в Чистой земле. В это время Сигэхира нисколько не оправдывает деяний своей семьи и своих собственных, и считает, что ему остается надеяться лишь на силу Изначального обета будды Амида.

Мунэмори, бывший недолгое время главой рода Тайра, не склонен к раскаянию, и его утешает приверженец учения о «пустоте»: «Смерть — неизбежный удел всего живого! Сам Шакьямуни и то не избежал смерти <…> Даже небожителям суждены Пять увяданий! Оттого и учит нас Будда: “Ничто, пустота — вот что такое дух наш. Ни грехов, ни богатства и счастья не существует, ибо и то и другое суть порождения сознания, а оно есть Ничто. Попытайтесь по­стичь сущность сознания, и обнаружите Пустоту и Ничто!” Зло и добро суть пустота! Кто понял это, тот постиг закон Будды! <…> Не жа­лейте о нашем мире, он ни в малой степени не стоит печали!» (св. XI,  гл. 18. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С. 554-555). Эта проповедь отсылает к учениям школ Санрон и Дзэн.

Тайра-но Корэмори, сын Сигэмори, покидает свое войско еще до окончания войны. Мучимый тоской по жене и детям, Корэмори совершает долгое странствие на гору Ко:я и в Кумано, где принимает монашество. Перед посвящением он слагает стихи-молитву:

«В круговращении жизни,

В Трех мирах изначальных

Нерушимы для смертных

Узы любви и долга.

Лишь того, кто отринет

Узы любви и долга,

Ждет в обители Будды

Недеянье — нирвана.

В этом твоя награда

За исполненье долга.

В этом все воздаянье

За любовь и за верность» (св. X,  гл. 10. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.477).

Здесь буддийское учение дает ответ на один из главных вопросов «Повести», важных для всех Тайра — на что опереться, когда верность родным означает измену государству. Вскоре после ухода в монахи Корэмори совершает самоубийство.

После войны Тайра-но Сигэхира выдают на расправу монахам города Нара, сожженного войсками Тайра. Сигэхира кается, привязав себя за руку веревкой к изваянию будды Амида, принесенному к месту казни: «Слыхал я, что Девадатта трижды впадал в величайший грех, сжег-погубил священные книги, содержащие все заветы святого вероучения, и все же, несмотря на столь тяжкие прегрешения, сам Шакьямуни предсказал, что после смерти он возродится буддой на небесах. Так святотатственные его деяния, напротив, послужи­ли прозрению... Я, Сигэхира, тоже совершил греховный просту­пок, но не по собственному моему безрассудству, а лишь потому, что следовал обычаям сего мира... Кто из родившихся в стране нашей посмеет ослушаться императорского указа? Кто из живу­щих на сей земле осмелится нарушить отцовское приказание? Ибо нерушимо веление государя, и воле отца должно повино­ваться! Так пусть же светлый взор Будды прозрит, прав я или ви­новен! Ныне приходит конец моей жизни, воздаяние за свершен­ные мной поступки наступило без промедления. Горе мое беспредельно, сердце полно раскаяния! Но мир Будды — это мир милосердия, различны пути, коими ведет он смертных к спасению! В душу мне глубоко запали слова святого вероучения Тэндай: “То, что представляется нам греховным, напротив, приводит человека к спасению. Стоит хотя бы один-единственный раз воз­звать к Будде, и самый страшный грех мгновенно исчезнет...” Ныне я взываю к тебе с мольбою — да превратится злая карма моя в благую, дабы я возродился к жизни в Чистой обители рая!» (св. XI,  гл. 19. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С. 560-561). Здесь «Повесть» отсылает к традиции школы Тэндай, известной как «учение об исконной просветленности». В XII-XIII вв. ее нередко толковали в том смысле, что любой человек может спастись не вопреки своему несовершенству, а как раз через само это несовершенство.   

 «Повесть о доме Тайра» — один из первых японских источников, где монахи занимаются не только изучением и толкованием текстов, обрядами,  чудотворством, сострадательными делами на благо страны в целом, но еще и обращаются к людям с утешением и увещеванием. Здесь можно говорить о начале серьезных изменений, пришедшихся в основном на период Камакура, — когда наряду с родовой и государственной религией появляется религия отдельного человека.

 

Храмы в междоусобной войне. В «Повести о доме Тайра» крупные «храмовые дома» предстают как одна из могущественных сил в государстве — они располагают большими армиями, на их стороне сражаются выдающиеся воины. Кроме того, храмы обладают важными обрядовыми возможностями. При этом речь не всегда идет о чудесах как таковых, о защите «богов и будд» — в этом смысле подчас «храмовые дома» действуют на равных с «воинскими», которые опираются на чудотворную защиту своих родовых божеств. Но в распоряжении «храмовой власти», в том числе и небольших молелен, и отдельных монахов, есть другое средство: право посвящать мирян в монахи, признаваемое всем обществом. И часто, хотя и не всегда, принятие монашества дает человеку шанс уцелеть в междоусобице.

Так или иначе, все враждующие стороны стремятся заручиться поддержкой храмов, и те несколько раз на протяжении войны оказываются перед выбором: с кем держать союз. Поначалу главный вопрос состоит в том, поддержат ли храмы горы Хиэй государя-монаха Госиракава в его замыслах по устранению Тайра (см. §Т39). При этом отрекшийся государь предстает как возможный глава всей монашеской общины, однако на деле он такой роли не играет.

Позже, когда принц Мотихито решается возглавить силы, враждебные Тайра, он покидает Столицу и прячется в Миидэра. Монахи этого храма начинают собирать союзников. «Повесть» приводит несколько их посланий и ответов, полученных из разных храмов (св. IV, гл.7-9). Так, в храм Энрякудзи из Миидэра пишут: «Киёмори Тайра, в монашестве Дзёкай, творя произвол, вознамерился ниспровер­гнуть власть государей, уничтожить учение Будды, чем давно уже причиняет всем нам несказанное горе. <…> Тайра требуют выдать принца [Мотихито], ссылаясь на указ, якобы выданный государем Госиракава, но мы не можем пови­новаться сему указу. Дошло до нас также, что Киёмори готовится выслать войско, дабы нас истребить. Поистине наша обитель Миидэра ныне на волосок от гибели, а это было бы величайшим бедствием и для народа, и для всего нашего государства.

   Братья, наши монастыри относятся к разным школам, но мы так же, как вы, исповедуем единое вероучение Тэндай. Мы подоб­ны двум крылам птицы, двум колесам повозки. Если погибнет одно крыло, велика будет скорбь другого! Придите же к нам на помощь, спасите нашу обитель от разрушения, и мы навеки оста­вим былые распри и отныне будем жить с вами в мире, как в стародавние времена!» (cв. IV, гл. 7Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.202).

Монахи Энрякудзи сочли это послание «дерзким», так как Миидэра указывал на равенство двух храмов, а не на свою подчиненность Энрякудзи. На этом этапе войны гора Хиэй воздерживается от выступления, поскольку Тайра-но Киёмори сумел задобрить ее монахов щедрыми подарками. Многие называют такое решение позорным для монахов Тэндай. 

Для храма Ко:фукудзи монахи Миидэра приводят несколько другие доводы. Они снова пишут об опасности, грозящей Закону Будды и Закону Государей, но ссылаются еще и на пример из истории Китая: «В давно прошедшие времена, когда танский император У-цзун повелел своим воинам изничтожить учение Будды, монахи обители Цинляншань с оружием в руках встали на защиту свя­того учения. Так получил отпор даже сам танский император. Насколько же справедливее оказать ныне сопротивление дому Тайра, гнусным заговорщикам и смутьянам! Напомним, что Тай­ра обрекли на дальнюю ссылку ни в чем не повинного канцлера Мотофуса, старшего в роду Фудзивара, вашего покровителя. Ког­да же вы смоете сей позор, если не ныне? Братья, молим вас, вста­нем вместе на защиту вероучения Будды, положим конец злодея­ниям Киёмори! Это и будет высшим проявлением единства наших стремлений, осуществлением наших самых заветных чая­ний!» (cв. IV, гл. 8. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.204). Здесь упор делается на конфуцианские ценности и на семейную обиду Фудзивара.

Монахи Ко:фукудзи в ответном письме сравнивают Тайра-но Киёмори со злодеем Девадаттой из «Лотосовой сутры», главным врагом Будды Шакьямуни. Это сравнение — еще и знак учтивости, коль скоро «лотосовая сутра» — главный текст школы Тэндай, в том числе и храма Миидэра. О принце Мотихито они пишут: «Боги явили милость, ниспослали принцу священную колесницу, направили его стопы в ваш досточтимый храм, укрыли за вратами святилища бога Сусаноо! Это ли не бла­гое знамение того, что несть и не будет конца могуществу импе­раторской власти! Кто из живущих на земле не прослезился от радости, узнав, что вы, рискуя собственной жизнью, защищаете принца!» (св. IV, гл. 8. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.206). Храм Ко:фукудзи обещает прислать подкрепление в Миидэра. Но принц принимает решение отправиться в Нара, взяв с собою монахов-воинов, но не других монахов Миидэра.

Воины Тайра пускаются в погоню. У моста через реку Удзи возле храма Бё:до:ин происходит сражение, в нем несколько «монахов-воинов» совершают знаменитые подвиги (см. ниже). Но Тайра переправляются через реку и побеждают, принц гибнет, многие его сторонники кончают самоубийством.

Тайра выступают в карательный поход, сжигают храм Миидэра. «Сгорели дотла все шестьсот тридцать семь строений <…> и главная святыня обители — изваяние бодхисатвы Мироку; сгорел Большой зал Поучений <…>, погибли в огне колокольня, книгохранилище, <…> свыше семи тысяч свитков сутр, привезенных из Танского царства блаженным Тисё:, и более двух тысяч священных изваяний Будды. Казалось, от такой беды навечно смолкли звуки Пяти небесных мелодий , услаждающих слух небожителей в заоблачных высях, а муки бога-дракона, снедаемого пламенем преисподней, стали еще ужасней!» (св. IV, гл. 16. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.227). Многих из выживших монахов Миидэра возвращают в мир и  отправляют в ссылку, другие находят приют в разных храмах.

Позже Тайра собирают силы для отмщения монахам Нара. Столичные сановники из рода Фудзивара пытаются предотвратить расправу, уговаривают монахов покориться, но те не соглашаются, да еще и издеваются над посланцами Фудзивара. В последние дни 1180 г. в городе Нара идут бои — пешие монахи-воины против конных самураев Тайра под водительством Тайра-но Сигэхира, сына Киёмори. Многие жители Нара успевают бежать, но престарелые монахи, послушники, храмовые ученики-подростки и женщины пытаются укрыться в храмах То:дайдзи и Ко:фукудзи. Сигэхира отдает приказ сжечь оба эти храма вместе с людьми. Всего, как сообщает повесть, в огне погибло больше трех с половиной тысяч человек. При пожаре разрушилось изваяние Большого Будды, сгорели подношения в храмовых кладовых и книги в книгохранилищах. «А великий бог Касуга, покровитель вероучения Хоссо:, — что испытал он в эти мгновенья? Недаром потемнела, изменила свой цвет роса на равнине Касуга, а в завыванье ветра на вершине горы Микаса слышались горест­ные стенанья!» (св. V, гл. 14. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.270). Далее в «Повести» уничтожение храмов Нара называется главным злодеянием Тайра.

Одним из первых признаков близкой гибели дома Тайра служит то, что для них перестают действовать обычные обрядовые средства. Один из монахов, молившихся о помощи богов в разгроме врагов рода Тайра, уснул во время обряда и умер во сне. «Ни боги, ни буд­ды больше не внимали молениям Тайра — это было яснее ясного. В храме Ниспослания Спокойствия, Ансёдзи, праведный Дзицугэн по указанию властей молился о победе над супостатами, но по окончании службы оказалось, что запись в реестре состоявшихся в храме богослужений гласит: “Совершено молебствие об истреблении дома Тайра...”

— Что это значит?! — спросили Дзицугэн, и монах отвечал:

— Мне приказали молиться об истреблении врагов трона. А судя по всему, что ныне творится в мире, истинные враги трона — не кто иные, как Тайра. Вот я и молил бога об их истреблении! Что же тут странного?

— Дерзкий бонза! В ссылку его! Казнить!

Хотели было покарать Дзицугэн, но среди многочисленных забот, больших и малых, о монахе в конце концов позабыли. Го­ворят, что, когда настала пора владычества Минамото, властитель Камакура похвалил Дзицугэн: “Молодец! Отважный поступок!” — и пожаловал ему высокий духовный сан» (св. VI, гл. 12. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.300-301).

Когда войска Минамото-но Ёсинака подступают к Столице, храмы горы Хиэй соглашаются поддержать их. Но после бесчинств Минамото в городе Хэйан монахи сражаются против Ёсинака на стороне отрекшегося государя Госиракава и терпят поражение. Во время боев в Столице гибнут Мэйун, настоятель Энрякудзи (ср. выше) и Энкэй, настоятель Миидэра.

После разгрома крупнейших «храмовых домов» другие храмы продолжают участвовать в войне. Так, в пору последнего противостояния Тайра и Минамото храм Кумано делает свой выбор, опираясь на знамения: «Тандзо:, наместник Кумано, был многократно осыпан милостя­ми Тайра, но теперь, мгновенно позабыв об этих благодеяниях, колебался: к кому примкнуть, к Тайра иль к Минамото? В храме Новый Кумано, в Танабэ, устроил он священные пляски и песнопения, вознес молитвы, и оракул возвестил ему: “Переходи на сто­рону белых стягов!”. Но Тандзо:, все еще сомневаясь, взял семь пе­тухов красных и семь петухов белых и устроил петушиный бой перед храмом. Ни один красный петух не одержал верх, все оказались биты. “Перехожу на сторону Минамото!” — решил Тандзо: и, собрав две тысячи челядинцев, отплыл в залив Данноура в ладьях, коих было у него больше двух сотен. На своей ладье поместил он изваяние бодхисатвы Каннон, на знамени начертал имя бога Конго:-до:дзи. Завидев корабли Тандзо:, и Тайра, и Минамото пали ниц и поклонились священному изваянию, но, когда стало ясно, что Тандзо: плывет в стан Минамото, Тайра приуныли и пали духом» (св. XI, гл. 7. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.519).

По окончании войны и Минамото, и отрекшийся государь признают за храмами Нара право мести. Пленного Тайра-но Сигэхира выдают монахам Нара, и те его казнят. Одного из сыновей Тайра-но Сигэмори, отданного когда-то в усыновление в семью Фудзивара, монахи Нара выдают людям Минамото, хотя этот человек уже не принадлежит к роду Тайра, и к тому же никогда не был воином, а занимался исключительно науками.

 

Знаменитые монахи-воины. К числу самых известных подвигов монахов-воинов относится «битва на мосту» 1180 г. Мост через реку Удзи разрушен настолько, чтобы всадники Тайра не могли проехать. Но пешие монахи выходят на него и бросают вызов противникам:

«Вперед выбежал Готиан Тадзима, потрясая алебардой на длинном древке, с изогнутым, словно серп, лезвием. “Стреляйте все разом, дружно!” — закричали воины Тайра, увидев, что Тадзима, совсем один, вскочил на перекладину моста. Несколько самых метких стрелков сгрудились плечом к плечу, вложили стрелы в луки и разом спустили тетиву, стреляли снова и снова. Но Тадзима даже не дрогнул. Когда стрелы летели высоко, он нагибался, когда низко — он подпрыгивал кверху, а стрелы, летевшие, казалось, прямо в грудь, отражал алебардой. И друзья, и враги дивились его провор­ству. С того дня прозвали его Отражающим Стрелы.

Был среди воинов принца монах Дзё:мё: Мэйсю, из долины Цуцуи. Панцирь на нем был черный, под панцирем — кафтан темно-синего цвета, шлем с пятью пластинами, закрывавшими шею, туго завязан шнурами под подбородком, у пояса висел меч в черных лаковых ножнах, за спиной — колчан, и в нем ровно двадцать четыре стрелы с черным оперением, а в руке он сжимал свою любимую алебарду с изогнутым лезвием на длинном древ­ке. Выбежав вперед, он воскликнул громовым голосом:

— Раньше вы слух обо мне слыхали, ныне воочию поглядите! Я воин, известный силой, цвет воинства обители Миидэра! Зовут меня — Дзё:мё: Мэйсю из Цуцуи, я воитель-монах, из тех, кто один равен тысяче! Кто из вас считает себя могучим и храбрым? Выходи и сразимся! — С этими словами он в мгновение ока послал подряд двадцать три стрелы из своего лука, сразив наповал двенадцать и ранив одиннадцать воинов Тайра. Затем он отбросил лук, отшвырнул прочь колчан, хотя там еще оставалась одна стрела, скинул с ног башмаки из медвежьего меха и, босиком прыгнув на балку моста, бегом побежал вперед. Никто другой не осмелился бы ступить ногой на узкую перекладину, но Дзё:мё: бежал так смело, будто то была не тонкая балка, а широкий проезд Первой или Второй дороги в столице! Он скосил алебардой пятерых и хотел уже поразить шестого, но тут рукоять алебарды расщепи­лась надвое. Тогда он отбросил прочь алебарду и обнажил меч. Окруженный врагами, он разил без промаха, то рубил мечом вкруговую, то крест-накрест, то приемом “паучьи лапы”, то “стрекозиным полетом”, то “мельничным колесом”, и, наконец, как будто рисуя в воздухе замысловатые петли “ава”. В одно мгновение уложил он восьмерых человек, но, стремясь поразить девятого, нанес слишком сильный удар по шлему врага; меч надломился, выскочил из рукояти и упал в реку. Единственным оружием остался теперь у него короткий кинжал. Дзё:мё: бился яростно, как безумный.

Был тут отважный, могучий монах по имени Итирай, служка преподобного Кэйсю. Он сражался позади Дзё:мё:, но балка была узка, и ему никак не удавалось обогнать Дзё:мё:. Тогда, ухватившись рукой за защитную пластину на его шлеме и бросив: “Не обижайся на меня, Дзё:мё:!” — он перепрыгнул через него вперед и бился свирепо, пока не пал.

А Дзё:мё: удалось отступить обратно, к храму Равенства. Там он сел на траву у ворот, сбросил доспехи и сосчитал зазубрины, оставшиеся от ударов воинов Тайра. Всего он насчитал их шестьдесят три, но панцирь был пробит насквозь только в пяти местах, и раны были неглубоки. Он прижег раны пучками моксы, потом обмотал голову куском ткани, набросил белую рясу и, опираясь вместо посоха на сломанный лук, направил стопы в Нара, распевая: “Славься, о будда Амида!”» (св. IV, гл. 11. Повесть о доме Тайра. Указ. изд. С.212-213).

 

Один из самых знаменитых монахов-воинов в японской истории — это Сайто: Мусасибо: Бэнкэй 西塔武蔵坊弁慶 (трад. 1155-1189), сподвижник Минамото-но Ёсицунэ. Он упоминается в «Повести о доме Тайра» и во множестве других источников, в том числе в «Сказании о Ёсицунэ».

Отцом Бэнкэй был пожилой настоятель главного храма Кумано, а матерью — юная знатная дама из Столицы, невеста одного из крупных чиновников, впавшая однажды в безумие при посещении храма Тэндзин. Настоятель похитил ее, когда она совершала паломничество в Кумано в благодарность за исцеление от помешательства. Храм Кумано готовился обороняться большим войском, если из Хэйан прибудут воины, чтобы освободить девицу. Впрочем, ее родня в «Сказании» не считает недопустимым ее любовный союз с настоятелем, хотя тот и числится монахом. Сам старик видит в ребенке своего будущего преемника. Однако дитя пробыло в утробе матери целых восемнадцать месяцев и родилось похожим на чудовище: «Новорождённому на вид два-три года, волосы у него до плеч и рот у него полон больших зубов, и коренных, и передних» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.54). Это обличие можно толковать как признак того, что отцом дитяти был не монах, а один из богов. Настоятель приказывает убить младенца, говоря, что подобное существо вырастет «врагом Закона Будды», но потом все-таки соглашается оставить дитя в живых и отдает его на воспитание в Столицу, своей сестре. Ребенку дают прозвище «мальчик-демон» 鬼若, Онивака. Переболев оспой, он становится еще безобразнее. К тому же, волосы у него не растут длиннее, чем до плеч, а значит, он никогда не сможет носить прическу взрослого. Тетка отправляет его на обучение на гору Хиэй.

Там он учится при Западной пагоде и выказывает большие способности к наукам. Однако «Больше всего любил он зазвать отроков-служек и молодых монашков куда-нибудь подальше в безлюдные горы или пустынные долины и предаваться там с ними состязаниям в рукопашных схватках и в борьбе сумо. <…> Ни у кого не было охоты с ним связываться, все глядели сквозь пальцы и предоставляли ему беситься всласть. Но хотя ему и уступали, он-то никак не менялся, так что стычки его с монахами не прекращались. Положим, завидев его издали и страшась его кулаков, человек поспешно сворачивал с пути, только бы с ним не встретиться, а если уж вдруг встречался, то тут же уступал ему дорогу, и Онивака пропускал такого человека без слов; однако, встретившись с ним после снова, хватал его за грудки и осведомлялся:

— Отчего это, когда мы с тобой в тот раз встретились, ты свернул в сторону? Злобствуешь на меня, да?

У бедняги колени тряслись от страха, и тогда Онивака либо мучительски выкручивал ему руку за спину, либо пребольно бил его кулаком в грудь» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.56). 

Монахи жалуются на него и даже грозят устроить шествие с носилками-микоси, если Онивака не будет удален с горы. Они добиваются предписания от государя-монаха — изгнать драчуна из школы Тэндай, хотя юноша и доводится сыном настоятелю Кумано. Впрочем, напрямую это решение никто не объявляет, но Онивака сам понимает, что даже учитель за него не заступится, и покидает школу Тэндай. Перед уходом он сам обривает себе голову и выбирает монашеское имя:

«В отдалённые времена пребывал на горе Хиэй некий злолюбивый человек по имени Сайто:-но Мусасибо:. Начал он злодействовать в возрасте двадцати одного года, умер же шестидесяти одного, но на смертном одре он восседал, выпрямив спину и сложив руки, и потому после смерти возродился в раю. Онивака в своё время слышал эту историю и подумал так: “Ежели я по примеру этого человека назовусь таким именем, то наверняка стану могучим воякой. Так пусть же у меня тоже будет имя Сайто:-но Мусасибо:. Что же касается истинного имени, то отца моего, настоятеля, зовут Бэнсё, а келья моего наставника именуется Канкэй, и я возьму из имени Бэнсё слог бэн, а из названия Канкэй – слог кэй, и будет истинным моим именем Бэнкэй». Так вчерашний Онивака стал сегодня монахом по имени Бэнкэй» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.58).

Позже он странствовал по многим храмам, имел опыт горного отшельничества. В горном храме Сёся Бэнкэй усердно предается подвижничеству, но тамошние монахи издеваются над ним из-за его уродливой внешности. Он решает поквитаться с ними, и в ходе побоища случайно поджигает храм. Виновными признают обидчиков, а не Бэнкэй.

Монах поселяется в Столице, где занимается разбоем — по ночам нападает на воинов и отнимает у них мечи. Так он собрал 999 мечей, а когда отправился за последним, тысячным, то встретил Ёсицунэ и не смог победить его. Некоторое время Бэнкэй выслеживает Ёсицунэ в городе и застает его в храме Киёмидзу. Они пререкаются, потом вместе на два голоса читают сутру, потом сражаются прямо в храме, и Ёсицунэ побеждает. Бэнкэй признает поражение и обещает служить ему.

Позже, когда Ёсицунэ вынужден скрываться от людей своего брата Ёритомо, Бэнкэй всюду сопровождает его.

Зимой в горах Ёсино беглецы доходят до берега реки, видят, что переправа невозможна. А между тем, за ними гонятся монахи-воины Ёсино и скоро настигнут их. Ёсицунэ объявляет своим людям: настало время для самоубийства. Бэнкэй обращается с молитвой к Хатиман, богу рода Минамото, прося защитить господина, — и находит ниже по реке место, где можно перейти ее, держась за стволы бамбука, выросшие среди камней посередине потока. Воины перебираются на другой берег. Одному, самому старшему, Бэнкэй не дает прыгнуть, видя, что у того не хватит сил. Старика перетаскивают через реку, связав тетивы от луков.

«Оставшись один, Бэнкэй не стал прыгать там, где переправились Судья Ёсицунэ [в эту пору Ёсицунэ всё еще носит звание столичного «судьи»] и все остальные <…>. Вместо этого он поднялся вверх по течению на полтора десятка шагов, счистил с края скалы рукоятью алебарды снежные сугробы и заявил:

— Противно было смотреть, как вы топчетесь перед этой жалкой канавой, как вы прыгаете и отчаянно хватаетесь за эти несчастные бамбуки. Ну-ка, там, посторонитесь! Поглядите, сколь ловко перепрыгнул!»

Правда, перескочить через реку одним прыжком ему не удается. Бэнкэй падает в воду, Ёсицунэ подцепляет его крюком в виде «медвежьей лапы» за пластину панциря и вытаскивает на берег.

«Спасённый от верной гибели Бэнкэй, жалко хихикая, предстал перед господином.

Судья Ёсицунэ оглядел его и произнёс с отвращением:

— Ну что? Сладка ли доля отъявленного болтуна?

Бэнкэй ответил на это игриво:

— Ошибки случаются. Говорят, иной раз плошал и сам Конфуций.

Все снова двинулись в путь, а Бэнкэй задержался и подошёл к бамбукам. Присев на корточки перед тремя бамбуковыми стволами, он обнажил свой меч “Иватоси” — «Пронзатель Скал» — и обратился к ним, словно к людям, с такой прочувствованной речью:

— Бамбук — живое существо, и я тоже живой человек. У бамбука есть корень, и, когда приходит весёлая зелёная весна, от него вновь у всех на глазах поднимается росток. А у нас ведётся не так: коль мы раз умираем, то второй раз не возвращаемся к жизни. Мне жаль рубить вас, бамбуки, но что поделать, иначе погибнем мы!

И он их срубил, завалил комли снегом, а верхушки с листвой выставил над волнами реки.

Нагнав Судью Ёсицунэ, он сказал:

— Я там подправил немного наши следы» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.156-157).

Преследователи пробуют переправиться тем же способом, что и беглецы. Трое монахов Ёсино идут первыми, хватаются за стволы бамбука и падают в воду. Остальные решают вернуться, а Бэнкэй с другого берега окликает их — и исполняет пляску рамбёси с издевательской песенкой, а один из воинов Ёсицунэ подыгрывает ему, отбивая такт стрелой по нижней части лука.

Когда Ёсицунэ и его люди пробираются в восточные земли, Бэнкэй предлагает переодеться странствующими горными подвижниками ямабуси. Он объясняет: и сам Ёсицунэ, и многие из его воинов либо воспитывались в храмах, либо подолгу жили в них, и изобразить монахов вполне смогут. «Прикинуться ямабуси ничего не стоит, если умеешь читать покаянные молитвы по “Лотосовой сутре” и взывать к Будде согласно сутре «Амида». Решайтесь смело, господин!» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.207). Для всех своих спутников Бэнкэй выдумывает монашеские прозвища, Ёсицунэ он называет Яматобо: («монах из Ямато»). Среди указаний, как вести себя в дороге, Бэнкэй особенно настаивает на одном: никогда и нигде не пытаться заплатить за проход, за перевоз и за ночлег. Ведь ямабуси — монахи, по определению — нищие странники, и значит, они никому не платят, а наоборот, собирают пожертвования, где только можно.

«Сказание» так описывает наряд и снаряжение монаха: «Бэнкэй, который выступал предводителем, надел на себя безупречно белую рубаху дзёэ с короткими рукавами, затянул ноги исчерна-синими ноговицами хабаки * и обулся в соломенные сандалии. Штанины хакама он подвязал повыше, на голову щегольски нахлобучил шапочку токин, а к поясу подвесил огромный свой меч «Иватоси» вместе с раковиной хорагаи**. Слуга его, ставший при нём послушником, тащил на себе переносной алтарь ои***, к ножкам которого была привязана секира с лезвием в восемь сун, украшенным вырезом в виде кабаньего глаза. Там же был приторочен поперёк меч длиной в четыре сяку и пять сун. Аппарэ, что за великолепный вид был у предводителя!» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.208).

* Поножи, которыми снизу подхватываются штанины.

** Раковина крупного морского моллюска, монахи во многих странах буддийского мира применяют ее как трубу — при должном умении, дуя в нее, можно извлекать громкий звук.

*** Деревянный ящик, приспособленный для ношения за спиной, как ранец, часто в виде модели храма. В него ямабуси складывали утварь для обрядов, небольшие изваяния будд и бодхисаттв, а также свои пожитки. Проводя обряд, ямабуси выгружали из ящика ои всё лишнее, открывали его дверцы, после чего устанавливали внутри изваяния и подношения для них.

 

Вместе с воинами путешествует и супруга Ёсицунэ. Именно Бэнкэй, а не его господин, принимает решение, что женщину, к тому же ждущую ребенка, жаль оставлять в Столице — а кроме того, дурно будет, если на востоке Ёсицунэ возьмет в жены какую-нибудь из тамошних «неотесанных девиц». Бэнкэй сам снаряжает госпожу в дорогу и дает ей указания, как вести себя, чтобы сойти за мальчика-послушника. В пути Бэнкэй морочит стражу на заставе, говоря, что этот мальчик — из некой влиятельной семьи с востока.

На заставах по дороге Бэнкэй устраивает притворные моления о скорейшей поимке Ёсицунэ, а на самом деле — о его благополучии. Кое-где странники пользуются гостеприимством местных жителей, им подносят и сакэ, но Бэнкэй строго запрещает гулянки, говоря, что в пьяном виде воины выдадут себя. В других местах Бэнкэй требует подаяния силой.

Однажды на переправе перевозчики по приметам опознают Ёсицунэ.

«И сказал Бэнкэй:

— Этот монашек пристал к нам на горе Хакусан. Из-за его молодости нас всех всё время подозревают. Ну, теперь довольно. Возвращайся-ка ты назад на гору Хакусан!

С этими словами он оттащил Ёсицунэ от парома и принялся по чём попало избивать его веером.

— Нет на свете столь жестоких людей, как эти хагуроские ямабуси! — произнёс паромщик. — Ну, разве можно так безжалостно лупить человека за то лишь, что он не Судья Ёсицунэ? Получается, словно это я сам его бью. Вчуже жалко.

Он подтянул паром к берегу и сказал:

— Ладно уж, всходите» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.234).

В одной из деревень жители во главе со старостой решают обыскать походные алтари паломников. В одном из них сложены шлемы и доспехи:

«Староста попытался открыть его, но в ночной темноте крышка ему не давалась. Бэнкэй заметил:

— Как раз в этом алтаре изображение божества. Если прикоснёшься нечистыми руками, то пропадёшь.

— Ежели там и воистину священные предметы, — сказал староста, — можно в этом удостовериться, не открывая.

Он ухватился за лямки алтаря и потряс, и доспехи в нём загремели. Тотчас все трусливо отпрянули.

— Возьмите обратно, — проговорил староста.

— Нет уж,— возразил Бэнкэй. — Вы осквернили святыню, и я этот алтарь теперь нипочём не возьму. Сперва надлежит его очистить.

Плохо дело, подумали все и кинулись кто куда. Остался один лишь староста. «Отменно», — подумал Бэнкэй и сказал:

— Очищай алтарь.

Староста безмолвствовал.

— Слушай, — сказал тогда Бэнкэй. — Деваться теперь тебе некуда, тащи священные изображения в дом твоего начальника. Мы сейчас уйдём к себе в храм Хагуро, а потом вернёмся. Соберёшь народ и устроишь нам встречу.

— Сколько вам нужно за очищение?— взмолился староста.

Бэнкэй ответил:

— Цена за очищение неисчислима, и, поскольку всё случилось по твоей вине, мне тебя жаль. Впрочем, ты можешь внести пожертвование. Три коку и три то: белого риса. Сто тан белой ткани. И семь одномастных коней.

И староста, исполняя обычай, всё это дал, отчаянно трясясь. Бэнкэй, принимая дары, утешил его:

— Теперь я помолюсь, дабы гнев Каннон минул тебя.

Встав лицом к алтарю, в котором заключались доспехи, он пробормотал бессмыслицу и добавил:

— Онкоро-онкоро-хоти совака, Ханнясингё:.

Затем он подвигал алтарь и сообщил старосте:

— Я всё свершил по правилам ямабуси» (Сказание о Ёсицунэ. Указ. изд. С.236-237).

 Когда у Ёсицунэ и его супруги рождается ребенок, Бэнкэй успешно принимает роды, хотя раньше никогда этого не делал, и позже сам заботится о младенце, неся его в своем алтаре.

Когда Ёсицунэ готовится совершить самоубийство, Бэнкэй и еще несколько воинов сдерживают большой отряд «Дальних» Фудзивара. Раненный множеством стрел, Бэнкэй держится на ногах, опираясь на алебарду, и враги еще долго не решаются подступиться к нему, когда он уже умер. Смерть его описана как «возрождение стоя» 立往生, тати о:дзё:.