Ку:кай (Ко:бо:-дайси)
Перевод Н.Н. Трубниковой из издания: Ку:кай (Ко:бо:-дайси). Три учения указывают и направляют (Санго:
сиики). Перевод со старояпонского, комментарий и исследование Н.Н. Трубниковой.
М., 2005. С.
5-38
Сетевая версия 3. мая 2005
Свиток первый.
Речь наставника Кимо: (Шерсть Черепахи)
Свиток второй. Речь отшельника Кёму (Пустоты-Ничто)
Свиток третий. Речь Камэй-Коцудзи (Нищего с Временным
Именем)
Речь Камэй-Коцудзи. Продолжение
Книга «Три учения указывают и направляют» («Санго: сиики») написана в Японии
в 797 году. Ее автор — Ку:кай (Ко:бо:-дайси, 774-835), основатель буддийской
школы «Истинных слов» (Сингон) в Японии, одно из самых знаменитых имен в
истории японской культуры. Более двенадцати столетий «Санго: сиики», изучается
в школе «Истинных слов» как первое сочинение «Учителя, расширившего закон»
(таково значение имени «Ко:бо:-дайси»). И в Японии, и за ее пределами книга
Ку:кай исследуется и как памятник философской мысли, и как образец изящной
словесности. В последнее время она привлекает внимание исследователей еще и как
пример особого, цитатного построения текста, где каждое словосочетание влечет
за собой целый веер «интер-текстуальных» связей.
В книге Ку:кай рассказывает, как вступил на путь буддийского монаха. Затем
он дает слово представителей трех учений: конфуцианскому наставнику по имени
Кимо:, даосскому отшельнику Кёму и странствующему буддийскому монаху
Камэй-Коцудзи. Каждый из них излагает основы своего учения и говорит о том, на
какой из жизненных путей направляют указания мудрецов, чтимых им.
Главная тема книги — выбор учения. Ведь кроме трех учителей, названных
выше, мы встречаемся еще с двумя персонажами: господином Токаку и его беспутным
племянником Сицуга. В их доме и происходит беседа между конфуцианцем, даосом и
буддистом. Что предпочесть: ученость Кун-цзы, искусство Лао-цзы, закон будды?
Это вопрос не только для государственных мужей — какое учение лучше для
государства? — но и для каждого человека: которое из них дает лучшее
руководство для жизни? Потому и способ повествования в «Санго: сиики» — средний
между ученым и художественным, недаром книгу сравнивают и с пьесой, и с
античным философским диалогом.
В разделе «Тексты на
старояпонском языке с переводом и разбором» можно прочитать два отрывка из
«Санго: сиики» — «Введение»
и «Песнь о море рождений и
смертей».
Появляются письмена: этому
непременно есть причина.
Когда Небо проясняется, то тут
же ниспосылает знамения. Когда человек взволнован, то сразу же окунает кисть в
тушь Отсюда — и гадания чешуйчатого Фу Си, и две части книги Лао Даня и песни
Чжоу, и песнопения Чу Внутри — движение на бумаге — запись.
Говорят: задатки людей
различны, есть глупцы и мудрецы. Несхожи и времена: прошлое и нынешнее. Но
пусть так, я изливаю человеческую скорбь — как же мне не высказать моих
побуждений?
Когда я достиг возраста «обращения
к наукам», то мой дядя со стороны матери, Ато-но О:тари, получавший две тысячи коку
как наставник наследника престола, стал учить меня, как овладевать науками,
запечатлевать их в сердце, всматриваться и проникать в них. Когда мне
исполнилось дважды по девять лет, я отправился на обучение в город софоровых
деревьев. При отсветах снега, при мерцании светлячков перебарывал лень.
Веревкой, шилом одолевал нерадивость.
И был там один шрамана.
Он показал мне закон вслушивания-схватывания Чрева Пустого Неба». Вот что
проповедует эта книга: «Если люди, следуя закону, будут повторять «истинные
слова» сто раз по десять тысяч раз подряд, — то да постигнут они и письмена, и
смысл всех, какие ни на есть, законов и учений!».
Тогда-то я и поверил
необманному слову великого мудреца, возложил свои надежды на упорный труд, что
и из дерева может добыть летящую искру. Я поднимался на вершину Великого Змея
(Тайрю:) в земле Ава, одолевал свою мысль у мыса Дверь Кладовой (Мурото) в
земле Тоса. Ущелье подхватывало мой голос, Рассветная звезда являла свой лик.
И вот: блеск, роскошь дворцов и
торжищ — я каждый миг избегал их. Туманная дымка в горном лесу — вот к чему я
стремился дни и ночи. Одеяния, подбитые мехом, сытые кони — как бегущая вода:
боль возникает внезапно: как молния, как морок. Увечные и нищие в лохмотьях,
точно перья: в круговороте причин и последствий страдание не прекращается.
То, что предстало моим глазам,
подвигло меня. Кто смог бы связать ветер?
Тут были многочисленные мои
родичи и ближние. Они, чтобы привязать меня, взяли веревку: пять «постоянств».
Чтобы удержать, взяли приманку: «верность и почтительность». Я же думал так:
свойства вещей неодинаковы. Летучие, плавучие — их природа различна. Поэтому
мудрецы для управления людьми применяют три разновидности сетей-учений: таковы
учения Шакьи, Ли и Куна. И хотя они разнятся как поверхностные и глубокие, но
все их проповедовали мудрецы. Надо лишь примкнуть к одному из них.
Теперь и у меня есть племянник.
Природа его сильно испорчена. С соколами и собаками, за вином и женщинами
проводит он дни и ночи в забавах. Постоянные его занятия — игры, гулянки и
бесчинства. Если задумаешься о его природе и привычках, — они возникли,
окрашенные его обычной средой. То и другое — две задачи: они день за днем
занимали мои мысли.
Итак, Кимо: (что значит «Шерсть
Черепахи») приглашен мною как книжник-конфуцианец. Токаку («Рога Зайца») я
призвал, чтобы сделать его хозяином-гостеприимцем. Дав слово наставнику Кёму
(«Пустота-Погибель»), я получу указания о вступлении на Путь-Дао , а расспросив Камэй-Коцудзи
(«Нищего с временным именем») услышу пояснение к основам учения будды,
выводящего из здешнего мира. Собравшись все вместе, они увещевают Сицуга («Зубы
Пиявки»).
Всего здесь три свитка.
Называются они — «Три учения указывают и направляют». Всё это лишь выражает мое
беспокойство, тревогу и гнев. Разве хотел бы я, чтобы это предстало очам других
людей?
Время составления: первый день
двенадцатой луны шестнадцатого года поры Распространения Исчислений (Энряку).
Свиток
первый. Речь
наставника Кимо: (Шерсть Черепахи)
Был такой наставник по имени
Кимо: — «Шерсть черепахи». По обличию,
данному от Неба, по отличительным чертам был он величествен на вид,
умудрен и грозен. Девять книг и три исторических свода уложил-увязал в
хранилище своего сердца; три поминания и восемь связок прятал-стерег в кладовой
своего ума. Если он пускал в ход язык длиною в три цунь, то и на сухих
ветках расцветали цветы; когда решал произнести хотя бы одно слово, то даже
голые кости вновь обрастали плотью. Су Цинь и Янь Пин, окажись они перед ним,
придержали бы языки, Чжан И и Го Сян, увидь они его издали, лишились бы голоса.
В один из дней, располагая
досугом, Кимо: посетил дом своего друга Токаку. Тот расстелил циновку, устроил
сиденье, подал угощенье и поднес чарку. После трех здравиц друзья, касаясь
коленями, завели разговор.
Надобно знать, что у господина
Токаку был племянник — сын сестры, молодой господин Сицуга. Вот какой он был
человек. Сердце — волчье: дикое и жестокое, побуждений к ученью не принимало.
Природа — тигриная: буйная и злобная, ни обряду, ни долгу не приверженная.
Занятия его были — игры да шалости, труды — охота с соколами и собаками.
Баловался, озорничал, вел бесполезную жизнь. Такого ничем не проймешь. Не верил
в связь причин и последствий, не боялся воздаяния горем и счастьем. Пил
допьяна, наедался до отвала, предавался похоти, нежился на ложах. Даже когда
родных мучали хвори, его сердце ничуть не болело. Даже когда он встречался с
чужими людьми, соблюдать учтивость вовсе и не пытался. Отцов и старших братьев
считал за дураков, с престарелыми и почтенными людьми держался нагло.
И вот что сказал тогда
наставнику Кимо: господин Токаку:
— Как слышно, Ван Бао, любивший
песни, полностью преобразил Высокий Тан; Вэнь Вэн, прилежный к письму, тоже
преобразовал Ба и Шу. Деревья цзюй и ю, если их пересадить на
север от реки Хуай, сами собой становятся деревьями чжи. Но спутанная
полынь, если растет среди конопли, без подпорок, сама выпрямляется. Вот чего
мне хотелось бы: чтобы ты взял, применил тайный ключ, указал прояснение сердцу
моего бездельника; чтобы ты открыл и указал дальний колокол, направил-прояснил
мысли моего шалопая.
Наставник отвечал:
— Я слышал: высшая мудрость не
нуждается в ученье, а низшую глупость ничем не исправить. Даже древние мудрецы
мучились; разве нынешние глупцы не благоденствуют?
Господин Токаку возразил:
— Как, постигая суть вещей, следовать их свойствам, — вот о чем рассуждали
прежние знатоки. Как, следуя времени, выводить узоры — вот что ценили наши
предки. Отсюда — сочинение Вэй Чжао, что позорит игры; песни Юань Шу, что
скорбят о злодействах. Все они принадлежат к связкам лучших книг, служат
предостережением для будущих поколений.
И еще. Если удается рассечь кость тупым мечом, то причина тому, не иначе, в
помощи точильного камня; если тяжелая повозка легко трогается с места, то
связано это, опять же, со смазочным маслом. Если таковы лишенные мудрости
дерево и железо — то уж и подавно род человеческий, имеющий чувства. Почему же
людям не возвыситься до этого? Сдуй, сгони туман с его ума, укажи дорогу
заблудшему! Коли иглами, смазывай мазями его уродливое сердце, направь его на
этот верный путь! Разве это будет не великолепно? И разве это будет не полезно?
Тут Кимо: встревожился сердцем, омрачился
душой; в растерянности, глубоко вздохнул. Глядя вверх, в круглое небо,
удерживал в себе скорбь, глядя вниз, на четырехугольную землю, погружался в
размышления. Наконец, тяжело вздохнув, он грустно улыбнулся и ответил:
— Трижды ты оказал мне честь
просьбой; трудно мне отклонить твое повеление. Сейчас я приложу все, сколько
есть, мои слабые силы, изложу весь мой ничтожный опыт. Исчерпаю до конца свою
неумелость, набросаю общие черты искусства воспитания. Однако чудесной
рассудительностью, что низвергается как водопад, беден скудный склад моего
языка; глубокой мудрости, бездонной как море на Севере, недостает в тесной
кладовой моего сердца. Кисть моя уступает кисти, что вылечила болезнь, слова
мои — не те, что убили полководца. Даже если я решусь изложить эти основы, во
рту у меня словно все слипается, но если бы я решился молчать, не размыкая уст,
то в груди у меня все сгорело бы. Ибо удержаться, смирив себя, не могу; а
потому ненадолго займу тебя своими соображениями. Хорошо: я укажу лишь на один
угол; пусть кто-нибудь разъяснит мне три начала.
Вот что я думаю.
То, что состояло из ясности и
смутности, раскрылось-разделилось; тогда впервые народились и самые
одушевленные из сущих — люди. Получили оба свойства, одинаково оснастились
пятью частями тела. Но среди людей знающие и мудрые подобны цветку удумбара,
а глупые и безумные подобны деревьям рощи Дэн. Род тех, кто взирает на
доброе, еще более редок, чем рог единорога; толпа же тех, кто предпочитает
дурное, еще многочисленнее, чем чешуя у дракона. Обычаев так же много, как
звезд на небе; помыслы так же несхожи, как черты лиц. Разнятся они, как
драгоценные камни от булыжников; делятся на девять разрядов. Безумец отличен от
мыслителя, расстояние между ними — в тридцать ли. Ощутить себя там, где
все тебя любят — это как камню кануть в воду. Очутиться там, где все к тебе
злобны — это как маслу разлиться по воде. Поистине, пропитавшись вонью возле
рыбной лавки, от нее так просто не отделаешься. А ростку полыни на конопляной делянке
тоже не так-то легко вырасти кривым. Люди меняют свою природу, подобно
волосяным клещам, сердца перекрашиваются, подобно зубам цзиньцев.
Бывает: внешность подобна узору
на шкуре тигра, а внутри — все равно что навоз, завернутый в парчу. «Смотреть
на мясо» позор до конца жизни. «Держать таз на голове» злая слава на десять
тысяч поколений. Разве это не стыдно? Разве это не горько?
Вот что я думаю. Чтобы чуский
драгоценный камень стал излучать сияние, его непременно надо было отшлифовать.
Чтобы шуская парча заискрилась блеском, ее следовало хорошенько промыть в воде
реки Ян. Тай Юань изменил свои помыслы — и поднялся до звания полководца. Чжоу
Чу, исправив свое сердце, обрел славу верного подданного и почтительного сына.
А коли так, то драгоценный камень, благодаря шлифовке и полировке, становится
светильником, способным осветить повозки. Человек, приняв резьбу и огранку,
становится еще ценнее, чем выделанная шкура носорога. Если, следуя учению,
уподобишься кругу, то даже будучи сыном простолюдина, взойдешь на три высшие
должности; если же воспротивишься наставлениям, подражая четырехугольнику, то
даже будучи потомком государя, неизбежно станешь ничтожеством. Дерево
выравнивается по плотничьему шнуру; то же самое, как слышно, и с назиданиями
старины. Человек, слушаясь наставлений, делается мудрецом — разве даже и теперь
это пустые слова? Наверху это достигает Сына Неба, внизу охватывает детей
простонародья. Не бывало еще, чтобы, не учась, кто-то просветился, отвергая
учение, сам дошел до всего. Падение и погибель Ся и Инь, возвышение и
процветание Чжоу и Хань — вот уроки прошлого, черепашье зеркало, вот
предостережения будущему, прекрасные образцы. Как же не внять увещеваниям? Как
же не послушаться?
Сицуга! Займи ухо у Лин Луня,
одолжи око у Ли Чжу. Внимательно слушай мои разъяснения, и ты увидишь свои
заблуждения.
Вот какова твоя природа. Вверху
ты пренебрегаешь обоими родителями, уходя из дому и входя в дом, не оказываешь
им почтения. Внизу — ты презираешь десятитысячный народ, приветом и сочувствием
не сострадаешь ему. Либо, приверженный охоте, ты бродишь по горам, мчишься по
полям, либо, увлеченный рыбной ловлей, плаваешь по морю, носишься по водам.
Целыми днями ты смеешься, уже превзошел самого Чжоу Юя. Ночи напролет ты
играешь, перещеголял даже Сыцзуна. Ты далеко отдаляешься от слов и бесед,
полностью забываешь даже о сне и еде. Побуждения, подобные водному зеркалу,
росе и инею, у тебя полностью загублены. Весь ты пылаешь помыслами алчными,
подобно прорве, что все поглощает. Ты совсем как львы и тигры, что пожирают всю
породу мохнатых зверей; ты хуже китов и рыб-макара, что поглощают всю
семью чешуйчатых рыб. И вовсе ты не думаешь: вот, это — мясо моего любимого
дитяти. Никогда не мыслишь — вот, эта плоть когда-то была моим телом?
Ты любишь вино, напиваешься
пьяным: тут со стыда покраснела бы даже обезьяна. Рыщешь в поисках пищи — тебя не сравнить даже с
кровожадной пиявкой. Пьяный, ты подобен цикаде, подобен кузнечику. А как же
предостережение о листике травы? Ты не разбираешь ни дня, ни ночи. Кто уж тут
вспомнит о постничестве, о единственном зернышке сезама!
Постоянно ты глядишь на
служанок и наложниц с волосами, как спутанная полынь; ты уже превзошел
Дэнту-цзы своей похотливостью. Что сказать тогда о прекрасных девах и женщинах?
Разве ты не Собхака, чье нутро сгорело от любви? Грудь твою сжигает жажда, как
у жеребца весной или у пса летом. Разве в сердце твое и в ум проникнут зрелища
старой обезьяны, ядовитой змеи? Придя в веселый дом, ты развлекаешься, подобно
обезьяне, что скачет по веткам. А явившись в учебный зал, зеваешь, как заяц,
что дремлет в холодке. Внутри твоего сердца вовсе нет места тому, чтобы
подвязывать голову или пронзать бедро. Всю твою грудь полностью занимает то,
когда в одной руке держишь чарку, а другой ловишь краба. Ты всегда подвешиваешь
к верхушке посоха сотню «синих цикад», но ты не собираешь в комнате десятка
светлячков.
Даже если изредка ты заходишь в
храм и глядишь на будду, злодеяний своих ты не осознаешь, а наоборот, снова
пестуешь свое злое сердце. Но ведь даже такая причина, как одно слово, в конце
концов делает бодхисаттвой, даже такой плод, как четыре монеты, в итоге
возводит на уровень мудреца.
Проходя через двор, ты слышишь
наставления отца, но зла своего не осознаешь, а наоборот, гневаешься на
услышанное. Разве ты думаешь о том, что непокорный твой ум — еще резче, чем у
младших родичей, а упрямое сердце — еще тяжелее, чем у детей старших и младших
братьев? Охотно обсуждая недостатки других людей, ты и не задумываешься о
надписи в десять рифм. Постоянно ведя праздные речи, не вспоминаешь о
троекратном завете. Хотя ты ясно сознаешь силу клеветнической молвы, что плавит
кость и металл, ты не остерегаешься, произнося то, что составляет стержень и
славы и позора. Подобного рода вещи поистине многочисленны. Даже кисть Юя —
разве она опишет их? Даже счёты Ли — разве они сосчитают их? Кто проводит сто
лет, наедаясь до пресыщения вкусными яствами, — тот в точности подобен скотине.
Кто попусту тратит четыре времени года на надевание теплых, парчовых и вышитых
одежд, — тоже похож на пса и свинью. «Записки об обряде» говорят: «Если отец и
мать больны, совершеннолетний сын не причесывается, ходит, не размахивая
руками, не играет на гуслях, больших и малых. Если и пьет вино, то не допьяна,
если и смеется, то не громко». Именно это и значит: пусть дума о родных режет
твои кости, но наружно — не подавай виду. «Если у соседей похороны, он не
стучит ступкой. Если в селе — непогребенный покойник, он не поет на улице». Вот
что значит скорбеть вместе с другими людьми. Он упорядочивает ближнее и дальнее
родство; таков он с самыми далекими и таков же — с самыми близкими. Если в
семье кто-то из родных занемог, он приводит врача, пробует лекарство. Если же
такой искренности нет — то знающие и умудренные мужи отведут от него глаза,
покрывшись холодным потом от стыда. Если в округе у кого-то из соседей
несчастье, то он сострадает, приносит соболезнования, а если такого чувства нет
— то люди, любящие родных и имеющие разумение, похолодеют сердцем, готовые
провалиться сквозь землю. Видом ты отличаешься от зверей — почему же
уподобляешься дереву и камню? Телом ты подобен человеку — почему же ведешь себя
как попугаи и обезьяны?
Итак, о благородный юноша
Сицуга! Если ты отвратишься сердцем от зла, к которому привык, обратишься
всецело к почтительности и доблести — то ты тоже сможешь пролить кровавые
слезы, выкопать драгоценный сосуд; среди зимы добыть росток бамбука, из-под
льда вытащить карпа — такова будет сила твоей привязанности. Ты превзойдешь
таких людей, как Мэн-жэнь и Дин Лань, день за днем будешь следовать
прекрасному. Обратись к долгу и верности — и ты сломаешь перила во дворце,
разобьешь гусли, швырнув их в окно; вынешь свою печень, дашь вырвать себе
сердце — такова будет твоя преданность. Ты превзойдешь таких людей, как Би-гань
и Кун Инь, своей прямотою достигнешь славы.
Станешь изучать и толковать
книги-писания — учитель Восточного заморья и наставник Западного заречья
прикусят языки и удалятся прочь. Пустишься-погрузишься в исторические изыскания
— поэты Южного Чу и Западного Шу замкнут уста и низко поклонятся. Полюбишь
письмо, знаки, подобные парящей птице и лежащему тигру, — Чжун Яо, Чжан Чжи,
Ван Сичжи, Оуян Цы и Оуян Тун сломают свои кисти и устыдятся. Освоишь стрельбу
из лука, искусство стрелять в солнечных воронов и вспугивать обезьян — стрелок
И, Ян Ю-цзи, Гэн Ин и Пу Цэцзы разрежут свои тетивы и замрут в восхищении.
Обратишься к военной науке — Чжан Лян и Сунь-цзы станут сожалеть о неуклюжести
«Трех хитростей». А займешься земледелием — Тао Чжу и И Дунь начнут сетовать о
скудости «девяти полезных растений».
Если включишься в управление,
то прославишься неподкупностью, преодолев «то, что знают лишь четверо». Если
будешь вершить суд, то подашь прекрасный пример, превзойдя «трижды уволенного».
В чистоте и осторожности сравнишься с матерью Мэн-цзы и Сяо-вэем. В честности и
праведности примкнешь к Бо И и Сюй Ю.
Лишь только ты обратишься к
пути врачевания — и погонишь сердце к умению, что подобно искусству
пересаживать сердце или очищать желудок. Превзойдя Бянь Цяо и Хуа Да, ты
устремишь вперед свой навык. А в чудесах вроде срезания топором пятен величиною
с крылышко мухи, или вроде запускания в небо деревянного коршуна, ты победишь
Цзянши и Лунь Баня, проявишь исключительное мастерство.
Если станет так — то твой
простор в десять тысяч цин сравняется с водоемом Шу Ду, а объем в тысячу
шао превзойдет сосуд Ю Суна. Люди, глядя вниз, не измерят твоей глубины,
глядя вверх, не постигнут твоей вышины.
Но нужно еще вот что: выбрав
надлежащее место, выстроить дом; подобрав подходящую почву, устроить обиталище.
Настели там Путь вместо пола, уложи Доблесть, как постель, садись на
человечность, как на сиденье, обопрись на долг, как на изголовье. Усни,
укрывшись обрядом, оденься в верность, когда соберешься выйти. Будь осторожен
во все дни, трудись во всякое время года. Прилежно учись, решительно приступай
к делу. Даже когда ты утомлен так, что тушь кажется голубой, а свиток желтым,
не бросай книги. Как бы ни было трудно, пусть даже письмо бледнеет, а свинец
запинается, все равно не отрывайся от занятий! И если будет так, то ты в
открытых для слушателей ученых спорах обломаешь рога «пяти оленям», в беседах
при всех учениках сложишь стопкой пятьдесят циновок.
Бурный источник рассуждения
вместе с равниной моря широко разливается. Цветущие вершины письма, вместе с
зелеными деревьями, густо блестят. Редкостный звон издают драгоценные камни:
ими ты затмишь Сунь Чо и Сыма Сянжу, вступишь в ряд сокровищ. Роскошным громом
гремит золото: им ты превзойдешь Ян Сюня и Бань Гу, совьешь себе венок. Тебе не
нужно будет много времени, чтобы вспомнить «Скорбь разлученного», а когда ты
сочинишь стихи вроде «Песни о попугае», то ни одного знака в них никто не
сможет улучшить. Вольно полетишь по садам песен и песнопений, спокойно
отдохнешь в полях писательства и сочинительства.
Повозки, прибывшие издалека,
будут греметь за твоими воротами. Груды драгоценных шелков лягут в ряд на твоем
дворе. Повозка вэйского Вэнь-гуна остановится у твоих травяных ворот: разве
придется тебе трубить в рог буйвола? Колесница чжоуского Вэнь-вана прибудет к
твоему соломенному шалашу: разве придется тебе стучать по рукояти меча? Не ища
счастливого случая, поднимешься на помост с треножником, не кичась собою,
проникнешь в рощу софор. Получишь синюю и лиловую одежду так же легко, как если
бы поднимал песчинку с земли. Возьмешь печать и ленту так же просто, как
поворачиваешься на пятках. Сменив почтительность на верность, полностью
посвятишь себя господину. Исторгнешь слезы у друзей — так будешь держаться с
ними. Препояшешься мечом полководца, и он будет звенеть на ходу. Возьмешь в
руки нефритовую бирку и табличку для записей, будешь шествовать величаво.
Вступишь в лиловые покои, потрудишься у киноварных ступеней. Если, войдя,
взвесишь десять тысяч хитростей, то распространишь славу между четырех морей. Если,
выйдя, поможешь сотне семей, прекратишь клевету на языках толпы. Имя твое будет
записано на бамбуке и дереве, слава твоя дотечет до будущих поколений. Взойдешь
на высокий пост, получишь достойное посмертное имя. Разве это дело не нетленно,
не великолепно? Разве можно что-то добавить к этому?
До того, как ты покинешь
здешние пределы, будут у тебя и радостные дни. Когда же вернешься в свой
истинный дом, там уже не найдешь человека, с кем порадоваться. Даже небесному
Пастуху тяжко жить одному; даже водяные птицы-неразлучницы всегда радуются
житью вдвоем. В «Книге песен» есть плач о «поредевших плодах сливы»; в «Книге
летописей» есть повествование о двух женщинах, отданных в жены. Кто из людей,
если он не Люся Хуэй, откажется от супруги? Мир не тот, что при Сунь Дэне:
зачем же спать в одиночестве?
Непременно нужно вот что. Есть
одна, подобная падающему дождю, с бровями-бабочками; ее гаданием выбирают из
знатных девиц. Есть та, что подобна пляшущему снегу, с локонами-цикадами; ее
гаданием выбирают из дочерей лучших семейств.
Грохочут сопровождающие невесту
повозки: темные-темные, они растянулись по дороге. Гарцуя, скачут верховые: как
клубящаяся полынь, вьются их одеяния. Женщины-плясуньи ударяют пятками в землю;
рукава развеваются, заслоняют небо. Носильщики несут на плечах шесты носилок,
пот каплет, струится на землю. Лиловые занавесы взлетают к небу, парят, как
облака. Расшитые одежды метут по земле, мчатся, как ветер. Полностью совершен
обряд проводов невесты, до конца соблюдены правила отправки девушки к жениху.
Вместе: мясо, вместе: почет; воедино: две половинки тыквы; воедино: два тела.
Вывешены драгоценные занавеси, они манят к той, чей облик — как у птицы Фэн . Начищены золотые ложа, они ведут
к тому, чье тело — как у змея Лун
. Тут-то и составится напев более слаженный, чем у гуслей
больших и малых; тут-то и склеятся двое супружеством еще крепче, чем клей и
лак. Вдвоем — до самой старости; посмеются и над рыбами Востока; вместе — до
самой смерти, посмеются и над птицами Юга. Печали всей жизни вы развеете,
будете наслаждаться счастьем сто лет.
Иногда соберешь родичей «девяти
поколений», иногда — созовешь друзей «трех разновидностей». Подашь им восемь
лучших яств, вместе вы осушите девять чарок отменного вина. Чаркам, пущенным в
полет, не будет числа. Чаши, налитые доверху, пойдут по кругу. Гости, настроив
восемь тонов, заведут песню «Пора по домам». Ты, хозяин, в ответ скажешь, что
спрятал чеку от повозки, споешь, что на обратный путь легла роса. День за днем
гости забывают о возвращении, ночь за ночью пляшут и скачут. Наслаждаются всеми
радостями этого мира. До конца исчерпают всю сладость этого века. Разве это не
весело?
Хорошо, молодой господин
Сицуга! Скорее отбрось дурачества, до конца вникни в мои наставления. Поистине,
если поступишь так, то в служении родным выкажешь полную почтительность, в
служении государю оснастишься всей верностью. Общаясь с друзьями — прекрасен и
широк, перед потомками прославлен щедростью и чистотой. Основа, что строит
тело, тайна, что возвышает имя — чему ее уподобить? У Кун-цзы есть слова: «Даже
пахари, бывает, голодают. А те, кто учится, получают жалование». Как верны эти
слова! Так запиши их на своем поясе, вырежи на кости!
Тут благородный юноша Сицуга
упал на колени и сказал:
— Да, да! Я с почтением принимаю повеление. Отныне и впредь буду учиться
прилежно, стараясь всем сердцем.
А господин Токаку встал со
своего места, низко поклонился и сказал:
— А, а, как хорошо! Давно я
слышал, что воробей, нырнув, становится устрицей, но таил в груди сомнения.
Теперь же вижу, что голубиное сердчишко Сицуга вдруг преобразилось, стало
соколиным сердцем. У Го-Сяньгуна белый рис вдруг обернулся желтыми пчелами; Цзо
Цзу внезапно преобразился, приняв обличье барана. Так же точно победоносное
рассуждение учителя преобразило дурака, сделало его мудрецом. Как говорится,
просил воды, а получил вина, ловил зайца, поймал оленя. Иначе и не скажешь!
Услыхал и о «Песнях», услыхал и об «Обрядах»… Разве возможно превзойти нынешние
слова — победоносные наставления, победоносные поучения?! Ты не только увещевал
благородного юношу Сицуга, ты и мне сказал то, что я отныне буду неустанно
повторять.
Отшельник Кимо: еще раньше уселся в стороне от сидений. Прикидывался
глупцом, скрывал свою мудрость. Смягчал свой блеск, притворялся безумцем.
Спутанные как полынь, его волосы были еще грязнее, чем у жены Дэнту-цзы,
одежда, рваная в клочья, была еще хуже, чем у приятелей Дун Вэя. Беспечно сидел
он, раскинув ноги, ухмылялся, ласково скалясь. Разинул рот, развесил щеки,
просто-запросто промолвил:
— А, а, это странно! Что же за
лекарство вы даете? Поначалу глядел я на меховое одеяние: уж не в тысячу ли
монет ему цена? Боялся: уж не тигра ли с драконом я встретил? А теперь вижу
словно бы змейку в один цунь;
рассмотрел ничтожную крысу.
Что ж вы не лечите недугов
своего тела? Только скребете понапрасну нарыв на чужой ноге. Так лечить
болезни, как вы — все равно что ничего не лечить!
Тут господин Кимо: удивился и
огляделся по сторонам. В смущении выступил вперед и сказал:
— Учитель! Если ты слышал
что-то иное, то, прошу, поведай о том! Я повиновался повелению Токаку, и,
видно, ненароком заболтался. Не скрывай же учения, свежего, как весенний гром!
Отшельник сказал:
— Солнце-свет, сияя в небе,
блестит и сверкает, ярко горит, и все же порода слепых не видит его сияния.
Гром-буря, грохоча, сотрясается-гудит, пугает-шумит, но толпа глухих не верит в
ее грохот. Вот так и тайные записи, широкие-великие, далеки от слуха глупцов.
Скрытые искусства Неба-почитаемого: как можно проповедовать их невеждам? Даже
смочив губы кровью, дав клятвы, все равно услышать это весьма трудно. Даже
искрошив кости, присягнув в верности, разве легко воспринять это
Ведь разве не бывает так, что
черпают воду из колодца короткой веревкой, а говорят, будто вычерпали бездну?
Меряют мизинцем морскую воду, а говорят, будто достали до дна?
Да, если бы не было подобающих
людей, чем эти, я сдержал бы речи внутри своей глотки. Поистине, если бы не
было подходящих сосудов, спрятал бы сокровище на глубине, у Желтых Источников.
Впервые открываю — только увидав способного. Передаю — не иначе, как выбрав
человека.
Учитель Кимо:, господин Токаку
и Сицуга говорили между собой:
— В древности государь Хань
разыскивал бессмертных, истово молился Матери-государыне Запада. Фэй Чан-фан
получил искусство, учился у Господина-из-горшка. Мы случайно набрели на тебя —
а не ходили в поисках за тысячу ли, как Бин Юань. Как будто обрели долгую жизнь
в десять тысяч лет, как Пэн-цзу. Разве это не прекрасно? Разве это не удача?
Все трое разом выступили
вперед. Учтиво склонились перед Кёму, отвесили двойной поклон.
— Почтительно просим: дай нам
наставление!
Отшельник велел:
— Выстройте жертвенник, дайте клятву. И тогда я покажу вам одну-две вещи.
Тут же они приняли повеление,
сделали, как было сказано. Поднялись к жертвеннику, дали клятву. Встали перед
ямой, принесли обет. Полностью дело обетования завершили, снова стали просить
указаний-разъяснений.
Отшельник Кёму сказал:
— Так. Слушайте внимательно.
Теперь-то я нечто преподам вам — и это будет божественное искусство бессмертия.
Кое-что проповедаю — и это будет чудесная тайна долгой жизни.
Вот что вы от меня получите.
Короткая, хрупкая ваша жизнь, как у бабочки-поденки, сможет состязаться с
жизнью аиста или черепахи. Медлительные, как у хромой клячи, ваши ноги
сравнятся быстротой с летучим драконом. Встанете вы в ряд с тремя светилами —
таковы будут ваши начало и конец. Примкнете к собранию восьмерых бессмертных —
таковы будут ваши связи и общение.
Утром прибудете вы к серебряным
башням на трех островах: весело прогуляете до заката дня. Вечером минуете
золотые заставы пяти гор: счастливо проблуждаете до исхода ночи.
Все трое молвили:
— Да, да! Мы хотим услышать
это!
Отшельник сказал:
— Когда вертится великий
гончарный круг — он не разделяет посуду на такую и этакую. Когда кипит огромный
плавильный котел, он не делит металлы на ненавистные и любимые. Так Чи Сун-цзы
и Ван Цзы-цяо удалось достичь долголетия — а у Сян То и Янь Хуэя не вышло. А
всей-то разницы: хорошо уметь беречь жизнь или не уметь хранить ее.
Способы питания жизни,
искусство долгого существования — путей этих весьма много, полностью изложить
их невозможно. Я возьму лишь основные нити, укажу лишь малую часть.
Даже в древности циньский Ши
Хуан-ди, ханьский У-ди внутри своего сердца желали стать бессмертными, но по
внешним делам уподоблялись подлому люду. Колокола и барабаны своим гулом и
звоном истощали тонкость слуха; парча и вышивки своим блеском и мерцанием
портили ясность глаз. Пунцовые губы, киноварные щеки — расстаться с красавицами
трудно даже ненадолго. Чешуйчатые рыбы, мохнатые звери — отстать от вкусных
яств нелегко. Поверженные тела застят свет, струящаяся кровь льется рекой.
Такого рода дела трудно проповедать-разъяснить их. Текут-стекают в бездну,
изливаются-низвергаются в пучину. Сердце и деяния влекутся в разные стороны,
все труды и старания рушатся в пропасть.
Вы пытаетесь приспособить
круглую крышку к четырехугольному сосуду: желаете недостижимого. Тщитесь
трением добыть искру из холодного льда: вот каковы ваши устремления. Что за
глупость! И все же именно так говорят глупцы в суетном мире.
Государи-властители выше всего ценили это — но обрести не смогли. Неужели этого
сумеют достичь ничтожные людишки?
Они отрицают, клевещут. Они
объявляют нас безумцами. Разве это не заблуждение?
Луань Да, оба государя и вся их
братия — жмыхи и высевки внутри Пути, черепица и камешки в стремлении стать
бессмертными. Что с этим делать, если не ненавидеть глубоко?
Итак, значит, для передачи знания
надо выбрать человека; слава или безвестность не важны. Отдадите все сердце
целиком — получите наставление. И тогда не навлечете на себя поношения в
потомстве. Люди, способные к обучению, уж верно, отличаются от прочего сброда!
Когда они двигают руками и
ногами, не ранят даже мельчайших насекомых. Из веществ, какими снабжено тело,
не проливают вовне ни слюны, ни семени. Тело отдаляется от грязи, сердце
отвергает алчность. Глаза перестают глядеть вдаль, уши больше не слушают долго.
Уста прекращают произносить опрометчивые речи, язык уже не смакует лакомств.
Блюдут они как почтительность, так и долг, хранят как человечность, так и
сострадание.
Собрать тысячу монет — все
равно, что сгрести кучу мусора. Лишиться десяти тысяч колесниц — все равно, что
скинуть обувь. Увидишь стройную деву — она подобна злому духу-призраку.
Поглядишь на почести и звания — они подобны дохлой крысе. Тихо устроиться бы в
недеянии! Спокойно и легко бросить бы все дела!
Выучите для начала это, а потом
понять все остальное для вас будет — как указать на ладонь. То, что дороже
всего людям обычным, строже всего запрещено людям, ищущим Пути. Если сумеете
удалиться от всего этого, то вам нетрудно будет стать бессмертными.
Пять злаков — это отрава,
разлагающая нутро. Пять пряностей — яд, разъедающий глаза. Вино и брага — меч,
что рассекает внутренности. Свинина и рыба — пика, что отнимает годы жизни.
Девы с завитками волос, что подобны цикадам, с бровями, что подобны мотылькам —
топор, что укорачивает жизнь. Музыка, пляска секира, что отсекает силы. Много
смеяться, много радоваться, гневаться чрезмерно, горевать чрезмерно — все это и
подобное этому вредно, но случается часто. Внутри тела у каждого — великое
множество таких врагов. Если бы я не разогнал этих неприятелей, то вы не
услышали бы от меня ничего о долгой жизни и длинном существовании.
Кто отдалится от этого, для
того самое обыденное станет чрезвычайно трудным, но коль скоро прекратит он все
это, то стать бессмертным ему будет чрезвычайно легко. Надо непременно сперва
усвоить эти наставления, а потом уже перейти к приему снадобий. Стоголовник,
желтое семя-хуанцзин ,
сосновая смола, плоды бумажного дерева — ими изгоняются внутренние недуги.
Полынь-стрела и тростник-пика, разного рода божественные обереги и
заповеди-запреты ими преодолеваются внешние опасности. Вдох и выдох — следуя
времени суток. Быстрота и медленность — сообразно времени года. Постучаться в
небесные врата, испить из источников сладкого вина; проникнуть в земляную
кладовую, набрать каменьев драгоценных и простых. Грибами травяными и грибами
плотяными утолять утренний голод, пахимой и «грибом могущества и радости»
облегчать вечернюю усталость.
На солнечном свету тень твоя
исчезает. Ты можешь писать и читать в темноте. Видишь до дна земли, можешь
ходить по воде. Заставляешь злых духов и божества служить себе, запрягаешь в
свою повозку скакунов-драконов. Глотаешь мечи, глотаешь огонь; изрыгаешь ветер,
изрыгаешь облака. Такое божественное искусство — разве нельзя освоить его?
Какого желания тогда нельзя исполнить?
Золото белое, золото желтое —
это цянь и кунь, предельное
порождение Поднебесной. Киноварь одушевленная, киноварь перегнанная —
одухотвореннейшая вещь среди снадобий. Чтобы правильно принимать их, есть
предписания. Чтобы подобающе готовить их, есть искусство. Если их получает одна
семья, то все домашние приобщаются Пустоты. Даже если на пробу принять один
кусочек, то белым днем поднимешься на небо.
Принимать эти и другие снадобья
— искусство, питающее пневму-ци. Сокращать расстояния, изменять тело — умение
редкое. Если продолжать и расширять это, то не сможешь ни обозреть, ни
сосчитать. Если исполнишь этот Путь, если обретешь это искусство, то тело
преобразится, волосы изменят цвет. Жизнь продлится, годы продлятся. Вычеркнешь,
как захочешь, свое имя из списка смертных, и годы твоей жизни продлятся вечно.
Вверху — ступишь ногами на лазурное небо, полетишь по воздуху. Внизу — пойдешь
гулять, видя солнце под ногами. Погоняя коня-сердце, проскачешь все восемь
пределов. Смазав маслом повозку-мысль, объедешь все девять небес. Погуляешь в
крепости красного ворона, отдохнешь во дворце лиловой печати. Увидишь Ткачиху
за ее станком161, навестишь Хэн Е на луне. Посетишь Государя Сюань и станешь
ему сподвижником. Заедешь к Ван Цзы-цяо и войдешь в число его последователей.
Отыщешь гнездо той птицы, о которой пишет Чжуан Чжоу, найдешь следы
хуайнаньского пса. Обойдешь конюшни, где стоят в ряд небесные кони, сам
увидишь, как причаливает Пастух.
Положившись на сердце,
раскинешься свободно; следуя мысли, то поднимешься, то опустишься. Замрешь в
равновесии, не имея желаний, достигнешь спокойствия, не имея голоса. Будешь
существовать долго, вместе с Небом и Землей, будешь вечно радоваться вместе с
солнцем и луной. О, что за легкость! О, что за простор! Отец Востока, Мать
Запада — разве достанет на них удивления?
И все вот это — выслушанное и
изученное мною драгоценное, одухотворенное, чудесное искусство.
Оглянемся же и посмотрим на
мирскую суетную жизнь. Она привязана-прикручена к корыстным желаниям,
мучит-жжет сердце и мысль. Поддается заклятиям злого духа—любви, сжигает дотла
семя-божество. Заботится о пище на утро и на вечер, беспокоится об одежде на
лето и на зиму. Желает богатства — плывущего облака. Собирает имущество,
подобное пузырям на воде. Стремится к счастью, которого не понимает. Ублажает
тело, подобное вспышке молнии. Ничтожные радости приходят утром — и она смеется
над небесными радостями. Вечером приспевают мелкие горести — и она страдает,
как если бы попала в топь или в огонь. Еще не кончился напев радости, а уже
раздается напев скорби. Сегодня — высший сановник, завтра — ничтожный слуга.
Вначале — как кошка над мышью, в конце — как воробей под ястребом. Желает росы
на листе травы, забывает об утреннем солнце. Желает листка на кончике ветки,
забывает о морозном ветре. А, как мучительно! Разве чем-то она отличается от
птички-ремеза? Ну, да стоит ли об этом говорить…
Учение моего учителя и то, что
проповедуете вы, то, чему вы радуетесь, и то, что любит наша братия — что же
лучше, что хуже? Кто победит, а кто уступит?
Все опустились на колени и
сказали, обратясь к нему:
— Нам выпала счастливая
встреча. Мы выслушали твое великолепное и своевременное учение. Впервые
осознали: это как вонь, что стоит в рыбной лавке, в сравнении с благоуханием,
исходящим от курений Фан-ху. Как безобразный Чоуми в сравнении с прекрасным Цзы
Ду. Так отличаются алмазы от простых камней, зловонные травы от благоуханных
трав. Отныне и впредь всем сердцем мы обратимся к служению божественному,
станем неспешно смаковать писания.
Свиток третий. Речь Камэй-Коцудзи (Нищего с
Временным Именем)
Камэй-Коцудзи, Нищий с Временным Именем. Что он был за человек, точно не
известно. Родился он в хижине из колючки и полыни, вырос у дверей на веревочных
петлях. Высоко поднялся над суетой и грязью, глядя вверх, на Путь, трудился
усердно. Он обрил-снял свои волосы, черные, как лак, и голова его стала похожа
на медную чашу. Совсем утратил белизну и гладкость кожи, так что лицо его
сделалось как глиняный горшок. Вид его и плоть были невзрачны, телосложение
неуклюже. Длинные ноги — тощие и костлявые, как у цапли, что стоит на краю
болота; короткая шея — жилистая и узловатая, как у черепахи, что выглядывает из
тины.
Его деревянная чашка была склеена из пяти осколков, походила на кормушку
для скота: она всегда висела у него на локте левой руки. Чётки из ста восьми
зерен были словно бы взяты из лошадиной сбруи: их он всегда перебирал правой
рукой. Обут он был в травяные сандалии вроде тех, что подносят придорожным
божествам, а крепкой кожаной обуви не носил; подпоясан был грубой веревкой
вроде тех, какими привязывают вьюки к конской сбруе, но не повязывал узорного
пояса с застежками из рога носорога.
Всюду носил он с собою подстилку из мисканта и даже нищие на рынке, завидев
его, прятали лица в ладони и опускали головы в смущении. За спиной он всегда
таскал грубое сиденье из веревок и даже разбойники в узилище при его
приближении, обхватив колени, глядели в небо и печалились. Кувшин с отбитым
горлом был у него точно такой, как носят на плечах продавцы сала, а посох с
кольцами наверху — похожий на те, что держат в руках разносчики дров.
Переносица у него была кривая, надбровья высокие, подбородок острый, глаза
угловатые; кривой рот без усов был похож на пеструю ракушку, а верхняя губа над
передними зубами вздернута, как у проворного зайца. Если он заходил на рынок, в
него дождем летели камни и черепица; если подходил к переправе, вокруг него
туманом сгущались навоз и нечистоты.
Один только самочинный монах Аби всегда был ему близким другом, лишь упасака
Ко:мё: по временам сердечно принимал его у себя. Однажды Камэй-Коцудзи
взобрался на Золотую вершину (Канэнотакэ), попал под снегопад и трудно ему
пришлось; в другой раз поднялся на Каменную гору (Исидзути), голодал и едва не
умер. Однажды встретил он у побережья девушку сборщицу ракушек, и сердце его
обленилось, а мысли рассеялись; но потом повстречал старуху-монахиню, и сердце
его снова обратилось к подвижничеству, а отрешенность укрепилась.
Ест он овощи, побитые инеем, в точности по обычаю Кун Цзи. Улегшись в
снегу, голову кладет на локоть — точно по завету самого Кун-цзы. Натянув себе
синий полог-небо, не заботится о ночлеге. Повесив себе белое покрывало — горный
снег, не тревожится о занавесях. Летом — ворот распахнут на груди, чтоб туда
забирался государев крепкий ветер. Зимой — голова укрыта рукавами, чтобы
храброе пламя сохранялось, как у людей государя Суй. По десять дней постится,
не ест даже желудей и горьких трав. Одежду не натягивает на оба плеча, даже ту,
что сплетена из травы, подшита бумагой. На одной веточке — зато странствует, с
половинкой зернышка — зато свободен. Не хочет изысканных яств Хэ Сэна: любит ли
теплые одеяния Тянь-цзы Фана? Если сравнить его со старцем, что воспел три
радости, он еще веселее, если поставить его рядом с четырьмя отшельниками, он
еще лучше. Пусть над обликом его смеются, решимости у него никто не отнимет.
Некто, осуждая, сказал ему:
— От учителя я слышал, что
среди самого одухотворенного в небе и на земле человек — глава всему. А
превосходнейшие из дел человека — это почтительность, это верность. Среди
десяти тысяч дел в жизни эти два — основа всему. Телу, принятому в наследство,
не вредить. Видя опасность для других, жертвовать своей жизнью. Возвысить свое
имя, прославить своих предков. Ни тем, ни другим пренебрегать нельзя.
Радость и счастье в жизни — это
богатство, это знатность. Сто лет в дружбе, что подобна аромату орхидеи, — кто
не хочет этого для своей жены, детей? Цзы Лу печалился о десятитысячном
жаловании — разве не скорбел он о кончине родича? Цзэн Шэнь поднялся на девять жэней,
преданно служа государю.
Нынче у тебя есть и родные, и
государь, почему же ты не кормишь их, не служишь ему? Понапрасну грязнешь в
нищете, попусту якшаешься с толпой бродяг. Эти постыдные дела позорят твоих
предков. Будущим поколениям ты оставишь безобразное имя. Вот, поистине, крайняя
степень непочтительности! Ты — позор для благородного мужа. Родичи из-за тебя
готовы провалиться сквозь землю. Чужие люди от тебя отворачивают взоры. Лучше
бы тебе поскорее вернуть вспять твое сердце, немедля обратиться к верности и
почтительности.
Нищий с горечью спросил:
— Что Вы называете верностью и
почтительностью?
— Когда пребываешь дома, то вид
твой весел, лицо твое любезно. Сердцем все предвидишь, силы все тратишь.
Приходя и уходя, громко приветствуешь родителей. Стараешься, чтобы летом им
было прохладно, а зимой тепло. Вечером укладываешь, утром будишь, вид твой
учтив. Вот это и называют почтительностью. Заботливый Шунь и чжоуский Вэнь,
осуществляя ее, поднялись до уровня государей. Дун Юн и Бо Цзе, защищая ее,
оставили нам свои прекрасные имена.
В возрасте гадания и вступления
в службу сменить почтительность на верность, исполнить предначертание. Не
взирая на лица, спорить и увещевать. Вверху — достигнуть небесных письмен,
внизу — постигнуть закон земли. Помнить прошлое, подражать ему в настоящем.
Привлечь дальних, совладать с ближними. Навести благой порядок меж четырех
морей, помочь наставлением Единственному человеку. Слава дойдет до позднейших
потомков, почет перейдет к грядущим поколениям. Вот это и есть верность. И Инь
и Чжоу-гун, Ци-цзы и Би-гань — все эти люди представляли ее.
Нищий отвечал:
— Умиротворять родных,
направлять господина — такого рода поведение и есть верность, и есть
почтительность. Смиренно принимаю наставление.
Поистине, хотя я и бестолков,
все же и я чем-то да отличаюсь от птицы и зверя. Думать об одном никогда не
перестаю: пять частей моего нутра разрываются от горя. Отец и мать меня кормили
и растили — за их поддержку и заботу я люблю их. Вспомню об их трудах — высота
их сравнится с пятью горами, подумаю об их доброте — глубина ее превосходит
четыре реки. Это вырезано на кости, записано на коже. Разве можно забыть об
этом? Желание отплатить им беспредельно, стремление воздать им весьма горячо.
При чтении песни «Южные горы» грудь моя наполняется стыдом; при возглашении
песни «Кувшинки-цветы» меня охватывает печаль. Видя тех лесных птиц, что
заботятся о родителях, я до конца дня не могу унять огонь в груди; думая о тех
родниковых выдрах, что творят обряды по умершим, всю ночь маюсь болью в печени.
Пока не проложена дорога к реке Чу, пескарь Чжуан Чжоу уже переместится на
прилавок. Пока не вручен уский меч, правитель Сюй уже низойдет в могилу. День
ото дня родители старятся, приближаются к могиле. Я же, столь черствый, и не
думаю изменить поведение. Все светила следуют за движением неба; так и короткий
век близится к концу.
Мое пропитание в семье было
скудным; жилище было ветхим. Двое братьев умерли друг за другом, слезы до сих
пор катятся одна за другой. Все девять родичей были бедны; единое с ними,
сердце сочится скорбью. Так пробудилась во мне мысль, полная жалости и гнева. И
вот, солнце сменяется луною, мучительная боль гложет сердце. Закаты следуют за
рассветами — о, что за тоска!
Даже если бы я решился пойти
служить — нет господина, который бы любил свирель-юй, как циский
государь Сюань. Даже если бы смирился, храня молчание — есть родные, ждущие от
меня заработка. Продвинуться вперед, отступить — мука, трудно измерить ее до
конца. Уйти или остаться — метания терзают меня. Составив стихи, записал я свои
мысли:
Если бы я приложил силы к возделыванию поля —
В моих мышцах не было бы сил для работы.
Если бы я, трубя в рог, добивался службы,
Мне бы не хватило сообразительности, такой, как у Нин Ци.
Если бы даже я, неразумный, стал чиновником,
То старался бы попусту и не заслужил бы ничего, кроме попреков.
Если бы я пожелал богатства и добыл его,
Укором мне были бы древние, что довольствовались одной только пищей.
Дурное дело — играть на свирели, не умеючи,
Вовсе это не хорошо.
Но ведь истинную красоту величественных напевов
Слышали только в государстве Чжоу.
Даже Кун, великий мудрец,
Ища должностей, не сумел сохранить покоя.
Неужели я, ничтожный глупец,
Смогу добиться того, к чему он стремился?
Даже если бы я преуспел на службе, все равно: дарования я лишен;
А если бы решил отойти от дел, то на покое меня одолела бы нищета.
Следовать за успехом или избегать его — вот выбор!
Что же мне остается, кроме как тяжко вздыхать?
Сложив эту песню, он надолго погрузился
в раздумья, а потом составил такое письмо:
«Я слышал: малая почтительность
тратит силы, великая почтительность не бывает бедна. Поэтому Тай-бо отрезал
свои волосы и надолго удалился к дикарям. А Саттва скинул одежду, навеки стал
добычей тигра. Им причиняло муку то, что отец и мать от горя падают наземь. Их
терзало то, что родные взывают к небу. Если посмотреть, исходя из этого, то они
вредили телу, полученному от обоих родителей, наносили раны уму девяти родичей.
Но кто с тех пор превзошел этих двоих? Если следовать тому, что ты говоришь, то
оба они виновны в непочтительности. Но Тай-бо обладал приметами величайшей
добродетели, Саттву зовут Почитаемым, Великим Просветленным. Если и примкнешь к
такому пути, разве непременно попадешь в затруднение? Спасти мать от мук в мире
голодных духов, как Маудгальяяна, избавить отца от бед в подземных темницах,
как Насатья — разве это не великая почтительность, не доброе дружество? Хотя я
и ничтожный дурень, но постиг тонкое наставление, поклонился древнему обычаю.
Постоянно обращать на благо и на счастье государства свои скрытые силы,
полностью всю тайную доброту отдать на пользу родителям — такое доброе дело и
есть верность, и есть почтительность. Только надо ли при этом истощать силы в
жилах, гнуться телом? Подымать ввысь врата рода Юй или очищать опоры века Янь —
этого отсюда не видно!. Как же это низко!
Этим письмом пока еще я не
высказал своего сердца. Позднее должен буду изложить все это яснее».
Твердо держась таких убеждений,
он не подступался к отцам и старшим братьям, не приближался к родным. Точно
плавучая трава, странствовал по всем странам, точно полынь, вился по чужим
краям. Тут по Облачной Реке подошло солнце. Вместилище шести внутренностей
совсем опустело от нищеты. Каменная его пещера совсем оскудела. Все восемьдесят
тысяч червей, что гнездятся в животе, разом заныли с голоду. А котелок покрылся
пылью, очаг зарос мхом. Тут он подумал: во внутренних писаниях указано: надо
поддерживать жизнь пищей. Во внешних книгах говорится: ученье — после всего. Вот
и я, вытащу на спине голодного человека, поскорее отправлюсь туда, где много
пищи. И тут же вышел из сосновой рощи, направился в шумный столичный город. Шел
с мыслью — знать меру, шагал вперед, собирая подаяние. Никто из отроков не
сопровождал его, совсем один, нес он в руках буддийские книги. Пришел к дому
Токаку. Встал, прислонясь к воротному столбу. Так и очутился близ двора, где
сражались, споря-беседуя, Кимо: и отшельник Кёму.
Вся из забота — помочь телу,
что подобно вспышке молнии. Пребывают в темнице четырех рождений. Возвышают
мысли, подобные снам. Вступают в жилища восемнадцати миров. Строят
дворец-наваждение в пустой стране пяти скандх. Войско-пену набирают во
временном селении четырех змей.
Надели на головы шлемы из
паучьей сети, облачились в латы из панцырей комариных мошек. Ударили в барабаны
из блошиной кожи, воодушевили свое воинство. Подняли знамя из крыльев комара,
призвали к нему свои отряды. Опираются на секиры — заблуждения о «я»,
поигрывают мечами — ложными слухами. Подняли руки, подобные инею, бьются в поле
демонов-призраков. Состязаются в спорах корысти-алчности, борются в прениях
посреди мира желаний.
Тут он, склонив слух,
внимательно прислушался. Перемигивал глазами, оставался на месте. Каждый из них
свое считал сущим, а чужое — несуществующим. Тогда он подумал про себя: «Эти
рассуждения слабы, подобны стоячей воде. Свет малый, подобен свету факела. На
том они и стоят. Что сказать обо мне, ученике государя Закона? Держат в руках
секиры, что подошли бы для драконов и тигров, а обрушивают их на топоришки
жучков-дровосеков».
И так он наточил меч
мудрости-разумения, отворил родник различения-рассуждения, надел доспехи
сокрытия-избегания, вскочил на коня сострадания-жалости. Не торопясь, не медля,
наступал на войско Кимо:, не ликуя и не трепеща, напал на полки Кёму. Вот он
вышел из своей крепости, остановился в нерешительности. Вторгся в стан врага,
развернул свой натиск.
И вот. Сначала он передал
послание, словно бы написанное Чжэнь Линем. Написал письмо, точно составленное Лу
Яном. Полководцы противника затрепетали в страхе, воины лишились духа-ци . Сами сдались, вышли — руки
назад. И никто не пострадал, не пролил крови. Но с грубым сердцем совладать
трудно. Они все еще таили в себе сомнения и колебания. Тут же залился он слезами,
и, гладя их по головам, полный сострадания, сказал, увещевая:
— Мелкая рыбешка, что шевелит
плавниками на мелководье, не способна увидеть, что бывают огромные рыбины
длиною в тысячу ли. Маленькая птичка, что машет крыльями в живой
изгороди, разве знает, что бывают исполинские птицы, улетающие за девяносто
тысяч ли? Оттого и глупцы, что живут у берега моря, не верят, что бывают
деревья размером с рыбу, а дурни, живущие в горах, не ведают, что бывают рыбы
размером с дерево. Так, известно, что не имея острого зрения Ли Чжу, кончик
человеческого волоса не разглядишь. Не имея чуткого слуха Ши Куана, как
различишь по звуку колокола? Оо, видеть — и не видеть! Быть глупцом и не быть
глупцом! Разве не далеко одно отстоит от другого? То, что тут говорилось, как
резьба по льду, рисунки на воде. Трудов много, а пользы нет. Как же это низко!
Утиные лапки Кимо: не то, чтобы они были слишком коротки. Журавлиные ноги Кёму
— не то, чтобы они были чересчур длинны. Разве Вы до сих пор не слышали об
учении Просветленного государя, о пути владыки Закона? Сейчас я для Вас изложу
основы этого воззрения. Взглянуть в зеркало циньского государя, что раскрывало
обман. Распознать выдумки Е-гуна, испугавшегося истины. Когда все вместе
касаются слона, слепцы пробуждаются от опьянения. Вместе изучают путь, подобный
львиному рыку!
Манавака и Кашьяпа — оба они
мои друзья. Постигнув ваши склонности и вкусы, мой учитель уже давно прислал их
сюда. Но способности здешних людей невелики: указав на поверхности два долга,
они еще не обсуждают порядок десяти миров. Принимая все ложные пути, вы,
сражаясь, подымаете стяги и барабаны. Разве не заблуждение?
Кёму сказал:
— Я присматриваюсь к тебе: ты
совсем не похож на людей нынешнего века. Посмотришь на голову — нет ни волоска;
посмотришь на тело — на нем множество вещиц. Из какой ты земли, из какого края,
чей сын, чей ученик?
Камэй громко рассмеялся и
сказал:
— В трех мирах нет дома. На
шести путях нет стоянки. Иногда страна моя — небесные чертоги, иногда дом мой —
подземные темницы. Иногда я вам — жена и сын, иногда я вам — отец и мать.
Бывает, мой учитель — Ракшаса, бывает, мои друзья — люди с внешних путей. И
голодные духи, и птицы, и звери — все бывали нашими с вами отцами, матерями,
женами, сыновьями. С самого начала и до сих пор нет никакой передышки; с
нынешнего мига и до самого начала — разве есть что-то постоянное? Подобно
колесу, стремимся по кругу четырех рождений. Подобно повозке, катимся по шести
путям. Ваши волосы белы, как снег, но оттого вы — еще не обязательно старшие
братья. Моя щетина темна, как тучи, но оттого я еще не младший брат. С
безначальных времен мы то рождались, то умирали, кружились-превращались, не
знали постоянства. Где же тут могут быть установлены страна и род, родные и
ближние? Нынче живу я в одну кшану, подобно наваждению, близ южного материка,
за восточным морем, в лощине, откуда восходит солнце, под властью государя —
вращателя колеса, на острове, где водятся жемчужные водоросли, на берегу
залива, где солнце заслоняют камфорные деревья. А туда, куда хочу, пока не
направился. Вдруг перешел я за трижды восьмую свою весну и осень.
Отшельник весьма удивился и
сказал:
— Что это за небесные чертоги и
подземные темницы, о которых ты говорил? И что это за вещицы, которые ты носишь
при себе?
— Если совершённые человеком деяния нехороши, то демоны с головами быков, с
головами коней, вдруг выскочат, как из-под земли. В наказание обрушат на него
горькие муки. Если же поведение сердца поистине хорошо, то дворцы, выстроенные
из золота, выстроенные из серебра, внезапно спустятся с неба. В награду напоят
его сладкой росой. Изменить сердце — весьма трудно. Как же могут быть точно
определенные небо и подземные темницы? Я и сам вначале, как и вы, блуждал в
сомнениях. Но однажды случайно набрел на учение хорошего учителя. И вот, протрезвился
от опьянения прежних жизней. Мой учитель — почитаемый Шакьямуни. Изначальная
его мудрость была весьма глубока: на восемьдесят лет он явил свое временное
тело. Сострадание его не имело предела: в тридцать лет указал он людям
преобразование. Со временем из толп существ, вовлеченных в связь, он не оставил
без внимания ни змеев, ни божеств. Пролил дождь сладкой росы. На иссохших
ветках заставил расцвести цветы. Предрек срок завязывания плодов.
Но несчастные, без различия
низших и высших, не чувствуют горечи и муки, постоянно тонут в горечи и
нечистотах. Полностью позабыли вкус жертвенного масла. И когда сострадательный
совершенномудрый государь предсказал конец закона, то позвал своего
преемника-наследника Майтрейю и издавна-доблестного Манджушри. Передал
сострадательному почитаемому свою печать и знак. Научил обоих своих доверенных,
как беречь народ. И тогда великие сановники, Манджушри и Кашьяпа, разнесли
добрую весть по всем странам, возвестили толпам существ о назначении преемника.
Я тут же воспринял указание-весть. Задал корма коню, смазал маслом повозку.
Снарядившись, отправился в путь. Не разбирая тени и света, мчался в столичный
город. Но мучений в пути было много, дымы людских поселений далеко отстояли
друг от друга. Путанные дороги весьма густы, верного пути я пока еще не нашел.
Немногие мои попутчики либо увязли в грязи и до сих пор не знают, как
выбраться, либо погоняют коней, торопят повозки и уже уехали далеко вперед. Так
и припасов у меня не осталось, сам я обеднел. Еда кончилась, с дороги сбился.
Пришел к этим гостеприимным воротам, прошу помощи для продолжения странствия.
Так, изложив свои мысли, он
тронул сердца. А потом пропел песнь о непостоянстве, записал стихи, приносящие
благо. Как будто дрожали золотые колокольчики: рин-рин. Как будто
соударялись драгоценные камни: кай-кай.
Если исследовать, пристально вглядевшись, увидишь:
Высоко-высоко возносится Чудесная Вершина: обрывается кручами, касается
Небесной Реки; но, сгорев в огне в конце кальпы,
и она рассыплется пеплом.
Далеко-далеко раскинулась Темная Пучина: разливается волнами, плещет в край
Неба; но, сожженная жаром нескольких солнц, и она высохнет до дна.
Широкие-просторные Четырехугольные Носилки — и они расплавятся-расползутся,
разрушатся и рухнут.
Раскрытый-распростертый, Круглый Зонтик, охваченный пламенем, содрогнется и
падет.
Даже безмолвные-безвидные обитатели неба Безмыслия в конце концов —
кратковечнее, чем вспышка молнии.
Даже свободные-блаженные божества и бессмертные вдруг окажутся — словно
раскаты грома.
Что же сказать о нас?
Тело мы получили — оно не из камня-ваджры.
Облик достался нам — он подобен черепице.
Помрачение Пяти Условий — как отражение Лунного Зайца в воде.
Нестойкоость Четырех Великих природ — еще зыбче, чем дымка над жаром.
Дважды шесть причин движут, гонят обезьяну-мысль.
Дважды четыре беды постоянно мутят источник-сердце.
Ярко вспыхивая, пламя трех ядов всегда горит: днем и ночью.
Буйно теснясь, дебри ста восьми заблуждений обильно растут: летом и зимой.
Нестойкое тело, что вьется по ветру, как пыль,
Устраивается, расстраивается, ежеутренне опадает наземь вместе с весенними
цветами.
Невечная жизнь, что летит по воздуху, как паутинка,
Связывается, развязывается, ежевечерне вянет и осыпается, мешаясь с
осенними листьями.
Тело как редкостный камень ценой в тысячу золотых — даже его поглотят волны
высотой в один чи, увлекая к желтым
источникам.
Облик как драгоценная жемчужна ценой в десять тысяч колесниц, — даже его
подхватит дымок в один цунь, унося к
темно-таинственному небу.
Тонкие-тонкие, легкие брови-бабочки, одетые туманом, улетят к облачным
чертогам.
Белые-белые, блестящие зубы-ракушки истают вместе с росой, навсегда
распадутся и пропадут.
Способные покорить крепость, глаза-цветы — однажды и они станут болотом,
где по воде плавает мох.
Украшенные драгоценными камнями, прекрасные уши — внезапно и они станут
глушью, где в соснах гуляет ветер.
Алые щеки, подкрашенные румянами, в конце концов станут пристанищем для
синих мух.
Пунцовые губы, подведенные киноварью, когда-то сделаются поживой воронов и
стервятников.
Искусная улыбка с сотней приветов — как трудно будет отыскать ее посреди
высохших костей!
Чудесный облик с тысячей приманок — кто решится приблизиться к нему, когда
тело сгниет?
Блестящие волосы, высокий пучок, станут сорной травой, полягут, точно
хворост на болоте.
Белые руки, тонкие пальцы станут прелой землей, упадут, затерявшись, в
травы.
Роскошное благоухание, дуновение орхидеи — развеется и исчезнет вместе с
ветром на восьми сторонах света.
А зловонная жидкость, сочась по капле, выступит из всех девяти отверстий
тела.
Нежно любимые жена и дети не отличаются от божественной девы, что
встретилась чускому Сун Юю во сне.
Богатые-роскошные кладовые сокровищ подобны напрасному слову, что сказали Чжэн
Цзяо-фу девы-бессмертные.
Быстро несется ветер в соснах: он прохладен и свеж, задувает за ворот. Ухо
того, кто радовался, слыша его, — где оно теперь?
Ярко сияет луна в багрянике: она легка и ясна, светит в лицо. Сердце того,
кто утешался, глядя на нее, — куда оно ушло?
Знаем это: потому и длинное-пышное одеяние из редкостной ткани — разве,
любя его, порадуешься?
Дикие лозы, что вьются-разрастаются над могилой, — вот одежда навсегда.
Здания из глины, красные и белые — не приют, выстроенный на века.
Могила с соснами на насыпи — вот селение, где мы останемся надолго.
Даже любящие супруги, дружные братья не сумеют встретиться, повидаться под
могильным холмом.
Даже верным друзьям, преданным товарищам, не позволено будет побеседовать,
посмеяться в округе тихого кладбища.
Одиноко ляжешь в тени высоких сосен, попусту угаснешь под деревьями.
Один будешь слушать неумолчный щебет птиц, понапрасну утонешь в травах.
Копошатся десять тысяч насекомых, ползут проворно, выстраиваясь в ряд.
Воет тысяча псов, ищут поживы, собираясь толпой.
Жена и дети, когда от них пойдет смрад, станут отвратительны, ненавистны.
И близкие, и чужие закроют лицо и убегут прочь.
А, а, как это мучительно!
Вкушало сотню яств женственно-прелестное тело птицы-Фэй — оно понапрасну
станет испражнениями псов и птиц.
Украшался тысячей одеяний роскошно-нарядный облик змéя-Лун — попусту
станет пеплом похоронного костра.
Кто, гуляя в весеннем саду, угасит подступающую печаль?
Кто, веселясь у осеннего пруда, продлит пиршественную радость?
А, а, как грустно!
Когда я читаю песнь Пань Аня об умершей жене, то скорбь моя растет все
сильнее.
Когда возглашаю плач госпожи Бо, снова и снова тону в тягостных раздумьях.
Быстрый вихрь непостоянства не разбирает ни божеств, ни бессмертных.
Яростный демон, похититель жизненных сил, не минует ни высших, ни низших.
Невозможно купить за деньги,
Нельзя удержать силой.
Божественная киноварь, продлевающая жизнь, — даже если проглотить ее тысячу
лян,
Чудесные благовония, возвращающие душу, — даже если сжечь их сто ху,
Разве они остановят хоть мгновение?
Разве кто-нибудь избежит трех родников?
Мертвое тело гниет в травах — да, ему больше не на что опереться!
Божественное сознание варится в котле, ему нечем больше распорядиться!
Или — взбирается на гору грозных мечей-лезвий, истекает кровью, что
заливает все вокруг.
Или — карабкается на гору высоко громоздящихся клинков, страждет от боли в
пронзенной груди.
Или его давит раскаленная повозка, нагруженная десятком тысяч ши.
Или оно тонет в ледяной реке глубиной в тысячу жэнь.
Бывает — вливают в живот котел кипятка: постоянно будет кипеть.
Бывает — льют в горло раскаленное железо: мука ни на миг не прекращается.
Один глоток воды! Разве в целую вечную кальпу
услышат здесь зов?
Один кусок пищи! Разве в десять тысяч лет получишь, чего желаешь?
Львы, тигры, волки, жадно скалясь, воют от радости.
Ракшасы с конскими головами, пуча глаза, мечутся в нетерпении.
Звуки зова и плача, что ни утро, устремляются к небу.
Но сердце, готовое сжалиться, что ни вечер, полностью угасает.
У государя Ямы мысль, милостивая к молящим, полностью угасла.
Сколько ни призывай к себе жену и детей — все тщетно.
Даже если захочешь откупиться сокровищами — нет ни одного драгоценного
камня.
Попробуешь убежать, укрыться и спастись — стены высоки и перелезть
невозможно.
А, а, как больно! А, а, как мучительно!
Кто сможет рано поутру ловко открыть заставу, подражая крику петуха?
Разве найдешь такого хитрого вора, кто избежал бы смертоносных лезвий?
Даже если, исполняя свой замысел, напряжешь все силы, в тысяче попыток
потерпишь тысячу неудач.
В течение времени, за которое изотрется каменная скала и истратятся маковые
зерна, будешь лишь множить стенания и вопли.
А, а, как мучительно! А, а, как мучительно!
Если бы я сам не трудился во все дни моей жизни, то, наверное, претерпел бы
каждую из этих мук, каждое из этих страданий.
И пусть десять тысяч раз мне было бы
больно, десять тысяч раз мне было бы тяжко — разве кого-то я призвал бы на
помощь? Десять тысяч раз я бы мучился, десять тысяч раз бы страдал.
А потому — трудитесь! Потому — трудитесь!
Тут у всех защипало в носу, как
если бы они вдохнули запах ста ху квашеных слив. Печень их загорелась,
как если бы в глотку попало несколько доу горчицы. Похоже, будто
глотнули огня — все нутро словно горит. Похоже, будто напоролись на меч — грудь
пронзена насквозь. От мучительной боли они, всхлипывая, заплакали. Горько
рыдали, слезы их текли ручьем. Ударяли себя в грудь, топали ногами, упали
наземь, катались и метались, взывали к небу. Как будто скорбели об утрате
любимого родича, как будто горевали о потере возлюбленной супруги. Кто-то,
дрожа от страха, потерял свой дух; кто-то, терзаемый скорбью, лишился чувств.
Камэй-Коцудзи взял кувшин,
набрал в рот воды, побрызгал им всем в лицо. Долго они пытались отдышаться,
подобно пьяным, не могли вымолвить ни слова. Как Лю Сюань-ши, что восстал из
мертвых. Как Гао-цзун, что очнулся от скорби. Они долго лили слезы из обоих
глаз, пятеричное тело бросали наземь. Почтительно склонились, отвесили двойной
поклон.
— Долго мы забавлялись
черепками и камешками. Весь век баловались мелкими радостями. Если сравнивать,
то — к горечи привыкают на листьях гречихи; запах нечистот забывают у отхожего
места. Слепец и тот, чьи глаза завязаны, идут по обрывистому пути. Всадник на
хромой кляче едет по темной дороге. Не знают, куда направляются, не знают, что
им грозит. Нам случайно довелось услышать сострадательные наставления высокого
рассуждения. Внезапно мы постигли мелочность и поверхностность наших путей. Мы
готовы укусить свой пупок — так раскаиваемся в прошлом негодяйстве. Готовы
разбить себе голову — так хотим прийти к истине прозрения. Чего мы молим и чего
хотим — так это чтобы великий подвижник, милосердный и сострадательный,
полностью передав нам указания, ясно указал нам предельный путь.
Камэй-Коцудзи сказал:
— Оо, поистине, благое дело! Возвращаться вам — не издалека. Сейчас я подробно
изложу для вас истоки страданий рождения и смерти, покажу плоды радости в
нирване. Такое наставление — о нем ведь ничего не говорили ни Чжоу-гун, ни
Кун-цзы. Его еще не излагали ни Лао-цзы, ни Чжуан Чжоу. Его плоды — это «четыре
плода». В одиночку оно непостижимо. Только в одном рождении, продвигаясь по
«десяти ступеням», можно постепенно подойти к нему. Внимательно слушайте,
хорошенько запоминайте. Я выделю суть, возьму основную нить и скоро покажу ее
вам.
Они поднялись с мест и обратясь к нему, сказали:
— Да, да. Успокоив сердце, мы склоняем слух, со всем прилежанием внимаем
наставлению.
Тут-то он и открыл засов
кладовой-сердца, дал излиться источнику речи. Полностью развернул песнь о «море
рождений и смертей». И в ней указал на плоды великого бодхи.
Объемля границы трех существований, оно, огромное-просторное, не имеет
пределов.
Охватывая край четырех небес, широкое-громадное, не имеет меры.
Десять тысяч разрядов выдувает-выпускает,
Тысячи тысяч держит-собирает.
Пустое, как большое чрево, оно принимает в себя множество рек.
Разевает огромную пасть, поглощает все потоки.
Волны, добегая до холмов, не перестают бурно кипеть.
Валы, набегая на берег, грохоча, сталкиваются и рушатся.
Рев, подобный раскатам грома, сотрясает все вокруг день за днем.
Грохот, подобный стуку повозок, не затихает ночь за ночью.
Множество вещей вздымается грудами, разные разности громоздятся в изобилии.
Каких чудес здесь не столпилось, каких див недостает?
Вот эти породы рыб: есть и ненасытно-алчные, и яростно-гневные, и
непроходимо глупые, и весьма сластолюбивые.
Длинные рыла не знают меры, долгие хвосты не ведают предела.
Машут плавниками, хлопают хвостами; разевают пасти, жаждут пищи.
Волны захлестывают — и корабль, что бежит прочь от желаний, ломает мачты,
рвет паруса.
Надвигается туман — и ладья сострадания и жалости упускает руль, теряет
гребцов.
То плывут, то ныряют, движения мысли непрестанны.
То охотятся, то наедаются, природа сердца не пряма.
Как в желобе, как в ущелье, не видно им будущего возмездия.
Как мыши, как шелковичные черви, они не печалятся и не терзаются.
Никто не помнит о муках круговорота тысячи кальп.
Все желают лишь побольше счастья и богатства.
Вот эти породы птиц:
Завистливые и лживые, доносчики и угодники,
Клевещут, порицают, высмеивают, злословят,
Болтают, трещат, трезвонят и вопят,
Влекутся за стаей, страдают от собственных дел.
Парят на крыльях вразрез с Путем.
Высоко взлетают, порхают в радостях,
Падают и попадают в силки в заливе четырех разрушений,
Хлопают крыльями и гомонят в топи десяти зол.
Клюют и глотают плоды правильного-прямого, щиплют и поедают траву
чистого-ясного.
Увидят птицу Фэн, увидят птицу Луань — заплачут, глядя вверх: «каку-каку».
А поймают крысу, поймают собаку — заверещат, глядя вниз: «саку-саку».
То летают, то поют, суетятся в богатых покоях видимого мира.
То страдают, то умирают, не помнят о муках воздаяния в будущем.
Но известно: близ гор в Яньмэнь растянута ловчая сеть, на пруду Куньмин
поставлен широкий невод.
Стрелы лучника Гэн Ина пробивают головы тем, кто летит впереди.
Выстрелы меткого Ян Ю-цзи проливают кровь тех, кто вылетает позже.
Что до всех этих видов и разрядов,
То и они и важничают, и роскошествуют, и гордятся, и гневаются,
Бранятся и ругаются, ревнуют и завидуют.
Себя превозносят, других поносят.
Веселятся и распутничают, шалят и бесчинствуют.
Нет у них страха, нет у них стыда.
Ни веры, ни жалости,
Лишь зловредность и зломыслие.
Ненавидят и вожделеют, тщеславятся и глумятся.
Шайка злодеев-убийц, клика мятежников-смутьянов.
По виду схожи, а сердца разные,
Породы различны, имена несхожи.
Когти-пилы, зубы-долота.
Сострадания мало, а до злаков охочи.
Глазами сверкают, как тигры, бродят у подножия горы — утренней росы.
Ревмя ревут, как львы, резвятся в ущелье ночного сновидения.
Кто их встретит — лишится духа, потеряет семя-сущность.
Мозг растает, нутро разорвется.
Кто их увидит — телом задрожит, сердцем устрашится.
Зрение помрачится, замрут они на месте.
Такие толпы существ разных пород
Вверху достигают неба Вершины Существования, внизу простираются до
подземелья Без Просвета.
Теснятся они бок о бок, как зубья гребенки, жилища их стена к стене стоят
вдоль побережий.
Божественная кисть Сюань Сюя — даже если взять тысячу таких кистей, все
равно трудно описать.
Чудесное красноречие Го Сяна — даже если собрать десять тысяч таких
красноречивцев, разве они расскажут?
А потому малая лодка пяти заповедей несется по волнам безумства и буйства.
Ветер и течение прибивают ее к берегу ракшас.
Сила злобы раскачивает повозку десяти добрых дел.
Толпа демонов мчится рядом с нею, злобно вопя.
Победоносное сердце — причина — выходит вечером.
Конечное воздаяние — плод — возникает утром — а иначе
Кто сможет добраться до глубочайшего морского дна?
Кто поднимется к наивысшему телу закона?
Воистину! Пусть плот «шести ступеней» бросит свой канат к причалу по ту
сторону переправы через поток.
Пусть лодка «восьми правил», отталкиваясь шестом, пройдет по реке
вожделений.
Поставишь мачту — продвижение к сути;
Поднимешь парус — спокойное размышление.
Облачишься в доспехи терпения, чтобы избежать нападения мятежников.
Вооружишься мечом мудрости, чтобы устрашить толпу врагов.
Погоняя коней — «семь прозрений», — внезапно преодолеешь глубокую топь.
Правя повозкой — «четырьмя мыслями» — въедешь на высоту над пылью здешнего
мира.
Это — как та весна, когда Шарипутра получил весть.
Точно как тогда, когда было разделено налобное украшение.
Это — как та осень, когда девочка-дракон обрела плод.
Совсем как тогда, когда было поднесено ожерелье.
Долгий путь по «десяти ступеням» вдруг окажется полностью изучен.
Кальпа подвижничества, равная трем асамкхьям, не трудна в сравнении с
окончательным совершенством.
Сложить с себя груз «десяти тягот», свидетельствовать об уровне Почитаемого
в «истинной таковости» .
Поднявшись на опору «двух колес», призвать государя во дворце.
«Единая таковость» совпадает с основой, и для сердца нет ни ближнего, ни
чужого.
«Четыре зеркала» отражают в себе мудрость, и порицание и похвала отходят
вдаль.
Преодолев рождение и смерть, не изменишься, превзойдя рост и убыль, не
ослабеешь.
Во время, более долгое, чем десять тысяч кальп, будешь совершенен и
спокоен.
Перейдя через «три предела», достигнешь необусловленности.
Разве это не величественно? Разве не широко?
Желтый Государь, Яо и Фу Си, не стоят и того, чтобы присматривать за
обувью.
Государи кругов, Шакра и Брахма не годятся и носить носилки.
Небожители, демоны и «внешние пути», выдвигая сто отрицаний, не могут
оклеветать.
Слушатели голоса и пратьекабудды, выдавая десять тысяч утверждений,
не могут утвердить.
«Четыре широких обета» еще не доходят до предела, единственное дитя тонет в
канаве.
Думаешь об этом — мучаешься-страдаешь.
Размышляешь об этом — тревожишься.
Сто раз по десяти тысяч десятков тысяч будд в телах соответствия и
превращения расселяются по сотне десятков тысяч десятков тысяч местопребываний.
На время облекаясь в то, что не имеет облика, раскрываются-показываются в
отсутствии очертаний.
Прежде путь достижения начинался с «восьми обликов».
Тела, как золотые горы, восседают на четырех дорогах.
Божественный блеск, божественное величие достигают восьми краев.
Весть о сострадании, о жалости и сострадании, разносится на десять сторон.
Десять тысяч разрядов, десять тысяч вещей — восходят на облака, движутся,
подобно облакам.
Тысяча пород, тысяча разновидностей — седлают ветер, бегут, подобно ветру.
Как с неба наземь, так и с земли ввысь: подобно дождю, подобно роднику.
Как из чистоты, так и из грязи, подобно облакам, подобно дыму.
То спускаются на землю, то поднимаются к небу, то поднимаются к небу, то
спускаются на землю.
«Восемь долей», «четыре толпы» различны, но все сходятся вместе.
Голоса песен поют-поют.
Бой барабанов гремит-гремит.
Звон колоколов звенит-звенит.
Лепестки цветов летят-летят.
Что за вид, что за вид! Что за блеск, что за блеск!
Что за шум, что за шум! Что за гам, что за гам!
Наполняют взор, наполняют слух.
Объемлют желтое, объемлют темное.
Ударяют пятками, притоптывают ступнями, руки держат вдоль тела, теснятся
плечом к плечу.
Они исключительно вежливы, исключительно учтивы, сердцем осторожны, сердцем
дружелюбны.
И вот, он единым звуком вращает колесо птицы Луань.
Возводит преграду глупому сердцу.
Тащит-тянет великую тысячу, отпускает-бросает все миры в один.
Истирает великую гору, помещает ее внутрь зернышка сезама.
Проливает дождь сладкой росы и им предостерегает, и им научает.
Раздавая пищу закона и радости, облекает в нее мудрость, облекает в нее
заповеди.
Повсюду восхваляют его покой и умиротворение, (веселятся), хлопая себя по
животам.
Повсюду распевают песнь: «Когда приходит, все возрождается», забывают о
добродетели государя.
Несчетные страны спешат прибегнуть к нему,
Все, сколько ни на есть, миры с надеждой собираются вкруг него,
Он — самый почитаемый, он — самый высокий, потому и созывает всех, потому и
возглавляет всех.
А, а! Разве он не обширен?
Муж великой просветленности!
Да, да! Поистине, он велик!
Кто в силах достичь его высоты?
И вот это-то, поистине, и есть указания-поучения моего учителя.
Малое их собрание таково-таково.
А то малое искусство божеств-бессмертных,
Тот образ должного поведения посреди мирской грязи —
Разве стоит о них говорить? Разве можно сравнить их с ним?
Тут одни устрашились, другие устыдились. Кто печалился, кто смеялся. Следуя
за его языком, глядели то вниз, то вверх, повинуясь его звуку, делались то
угловаты, то округлы. Подпрыгнув-подскочив от радости, они, взывая к нему,
сказали:
— Мы по счастью встретились с великим ачарьей, он — как цветок удумбара.
Нам было дано предельное толкование, выводящее из мира. Такого не было слышно в
старину, такого не случится с будущими поколениями. Если бы мы, к несчастью, не
встретились с Вами, то долго еще тонули в желаниях здешнего мира, непременно
попали бы на три дороги. Но теперь мы уже восприняли руководство, сердце и тело
наше расширилось-успокоилось. Сравнишь — это как гром раскатывается грохотом и
все насекомые, спавшие зимой, выходят наружу. Как утреннее солнце выкатывает
свою повозку и тени сумрака тают, словно лед. Те учения Чжоу-гуна и Кун-цзы,
Лао-цзы и Чжуана Чжоу — разве они не мелки, не ничтожны? Отныне и впредь —
сдерем кожу и сделаем ее бумагой. Сломаем кость и сделаем ее кисточкой. Прольем
кровь и пусть она будет тушью. Возьмем череп и используем его как тушечницу.
Старательно перепишем полное состраданием до краев учение великого наставника.
И так, быть может, обретем повозку и ладью, чтобы преодолеть рождение за
рождением.
— Вернитесь на свои места. Сейчас я проясню вам все три учения. Пропою
песню в десять созвучий, и уж верно, она будет иной, чем ваши песни.
Светила рассеивают темноту ночи,
Три учения направляют неразумное сердце.
Природа человека и его желания бывают многих разновидностей,
Царь врачевания применяет различные иглы и снадобья.
“Связи” и “постоянства” имеют источником поучения Кун-цзы:
Изучив их, поднимешься в рощи софор.
Обращение перемен открыл благородный и умиротворенный Лао-цзы:
Если принять переданное им, то поднимешься туда, откуда виден Путь.
Закон единой колесницы, золотой и отшельничий,
Глубже всех его наставления о долге и о выгоде.
Он равно полезен и благотворен и для «себя», и для «других»,
Разве забудет он зверя, птицу?
Весной цветы опадают с ветвей,
Осенью роса тает на листьях.
Бегущую воду не остановить,
Голос мчащегося ветра будет гудеть всегда.
Шесть помрачений — море, но море можно переплыть.
Четыре доблести — дальняя вершина, но к ней можно вернуться.
Кто постиг, что привязан к трем мирам,
Разве тот уже не бросил службу,
не ушел из дому?
«Буддизм и буддийская философия»
«Религиозная философия Востока»